— А и верно! — обрадовался Белозеров. — Как раз твое дело, Лука Федорович. Уж ты нигде огреха не оставишь, никому не дашь плугом поверху буруздить.

— А как же сады?

— Сады? — агроном запустил пальцы в мягкие свои кудри. — Мы сделаем так. Я напишу в Красноярск, попрошу, чтобы выслали саженцы. Посадите их дома, будете ухаживать, наблюдать. Потом… потом увидим, что делать дальше.

— Во, это дело! — одобрил Белозеров. — А то ты клонишь вроде бы к тому, чтобы тебя посадить на эти самые яблони, как наседку на яйца, и ждать, что высидишь. А в колхозе каждая пара рук на учете, дел по ноздри.

Проводив гостей, Лучка постоял на улице. Небо было затянуто серой наволочью, в ней, как светляки в тумане, меркли редкие звезды. Домой идти не хотелось. Там этот Ферапонт, прошлое, которое живет и дает о себе знать.

Ферапонт встретил его умильной улыбкой, будто рад-радешенек был этой встрече. Тюрьма пошла ему не на пользу. Щеки, когда-то румяные, пышные, как праздничные мякушки, опали, посерели, борода лохматилась, словно шерсть на линяющем медведе.

— Ну что, еще будешь свергать Советскую власть? — не без злорадства засмеялся Лучка.

— Прости тебя бог за то, что возрадовался стариковской беде. И голос у Ферапонта не гудел, как в прежние времена, звучал мягко, печально. Окончательно замутили вам разум оглоеды, нечестивцы, богом проклятые. Слышал, дозволяешь брату единоутробному поганую девку в бабы взять? Печать Каина ляжет на него и на весь род…

— Давай, старик, про другое… Надолго к нам в деревню?

— Поживу…

— Ну, поживи. Только не в моем доме. Грешен я, табачишко курю. Оскверню тебя ненароком. А лишний грех брать на душу, когда и без того его полно, зачем?

— С каких пор дом твоим стал? — заскрипела теща. — Шибко не хозяйничай.

— С этих самых пор и до тех, покуда жив буду.

Утром Ферапонт ушел и поселился, по слухам, у Лифера Овчинникова. А старуха-теща с неделю не разговаривала с Лучкой, сердилась. Елена на этот раз помалкивала.

В начале мая агроном привез саженцы, выбрал на огороде место, помог Лучке высадить. Утром, прежде чем идти на работу, Лучка забегал на огород. Саженцы беспомощно топорщили над холодной землей тонкие голые веточки. Он осторожно ощупывал их, будто хотел ощутить под буровато-зеленой корой ток живительных соков земли.

А весна была не ласковая. По небу без конца волочились угрюмые тучи, роняя холодные капли дождя, из степи часто налетал задиристый ветер, и тогда саженцы мелко дрожали, напоминая Лучке иззябших ребятишек. «Пропадут!» вздыхал Лучка.

Бессильный что-либо сделать, мрачный уходил он с огорода. С новой работой, с инспекторством, тоже было мороки порядочно. Многие мужики, особенно из недавно принятых в колхоз, рачительные на своем поле, на артельной пашне работали спустя рукава, хуже, чем на чужого дядю. Чуть недогляди, обязательно найдется хитрец, который пустит плуг на половину требуемой глубины и похаживает за ним, посвистывая. Легонько, без надсады норму выполнит, фамилия на доске Почета красоваться будет, а вырастет ли что на его пашне, о том заботы нету. Лучка никак не понимал такого изгальства над землей, честил ловкачей на все корки. Немало крови ему попортил Лиферов сын, Никита. Длиннорукий, с круглой головой, вдавленной в плечи, Никита был молчаливым и злобно-упрямым парнем. Заметив первый раз его ловкачество, Лучка сам установил лемеха плуга на нужную глубину. Но приехал на другой день, по-старому пашет.

— Ты что делаешь, паразит? Ты крестьянин или кто?

— Как велел, так и пашу. Я глубину не переставлял, нахально врал Никита. Теперь я подневольный, кто что скажет, то и делаю.

— Ты просто свинья! Это же земля, кормилица людей, а ты, остолопина, над ней надругаешься! Смотри у меня! Лучка взял из рук Никиты бич, на черешке-лопаточке сделал зарубку. Вот на эту глубину и паши.

Несколько дней Никита пахал ладно, и Лучка стал реже заглядывать к нему. Однажды целый день не был, завернул лишь под вечер. У Никиты вспахано раза в полтора больше, чем обычно. Притомленные лошади стоят в конце гоней, Никита лежит возле плуга на спине, отдыхает. Увидев Лучку, он сел, облапил колени длинными ручищами, смотрит недобро.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Никита опять взялся за свое.

— Я что тебе говорил, сукин ты сын?! — порохом вспыхнул Лучка.

— Ты мерку дал. Вот она…

Лучка взял бич. На мерке была зарубка, та самая, но конец черенка отрезан, так что мера глубины вспашки убавилась вдвое.

— Ах ты, сопляк! Ты кого обманываешь?! — Лучка взмахнул бичом, и узкий жгут ремня резанул поперек согнутой спины Никиты. Вот тебе мерка!

Будто вскинутый пружиной, вскочил Никита и с кулаками полез к Лучке. Совсем рассвирепел Лучка.

— Только подойди, горло вырву!

Тяжело дыша, Никита остановился.

— Продажная шкура!.. Июда!

— Я тебе вот дам шкуру! Сделай так еще разок, я те покажу, почем стоит гребешок! — Лучка бросил бич. — Перепаши все заново.

К концу мая потеплело, небо очистилось от нагоняющих тоску туч, из согретой солнцем земли полезла трава. Лучка заметил на трех саженцах набухшие почки, а через несколько дней на веточках засветлели листочки; еще полностью не развернутые, влажные, они чуть заметно трепетали, совсем как огоньки свечей; Лучка елозил на коленях перед деревцами, дул на живое пламя и блаженно улыбался. Давно уже у него не было на сердце так радостно.