Ж. Дантес – Геккерну

8/20 января 1836.

Из Петербурга в Гаагу.

«Мой дорогой друг,

Я, конечно же, виноват, не ответив тотчас на твои два прекрасных письма, но посуди сам: ночь в танцах, утро в манеже, днем отсыпаюсь – так и живу уже две недели, да и дальше ничего другого не предвидится! Но что самое страшное – я безумно влюбился! Именно безумно, так как совершенно потерял голову. Я не назову ее, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое восхитительное создание в Петербурге, и ты поймешь, кто это. И что самое ужасное: она тоже любит меня, но видеться мы не можем – пока, во всяком случае, это совершенно невозможно, так как ее муж: бешено ревнив. Я доверяю эту тайну тебе, мой дорогой, – лучшему своему другу, зная, что ты поймешь мое горе, но, Бога ради, никому ни слова, никаких попыток разузнать, кто она, иначе ты погубишь ее, даже того не желая, а я буду безутешен. Пойми, я готов сделать что угодно ради нее, хотя бы для того, чтобы доставить ей удовольствие – тем более, что жизнь с некоторых пор превратилась в какую-то ежеминутную пытку. Любить и иметь возможность перемолвиться словом лишь между двумя переходами в контрдансе – ужас, да и только… Внимать голосу рассудка я уже совершенно не способен, хотя и сознаю, что эта любовь отравляет все мое существование, но уверяю тебя, я веду себя очень осмотрительно и вел себя все это время так же, так что никто нашей тайны не знает…» [49]

Вскоре после этого письма появляется другое, из которого выясняется, что Дантес добился свидания с Натальей Николаевной.

Ж. Дантес – Геккерну

2/14 февраля 1836.

Из Петербурга.

«…Во время последней встречи мы объяснились. Это было ужасно, но в чем-то мне стало даже легче. Эта женщина, по мнению света, не столь блестящего ума – не знаю, может быть, его дает любовь, – но невозможно себе представить больше такта, изящества и ума, чем она проявила в этом разговоре. А ведь разговор был для нее нелегким. Да и мог ли он быть иным, когда она отказывала человеку, которого любит она и который обожает ее – и только ради того, чтобы не нарушить свой долг. Она описывала свое положение с такой непосредственностью и просила пощадить ее с такой наивностью, что я был просто поражен, и не мог найти ни единого слова в ответ… Когда же она мне сказала: "Я люблю вас, как не любила никогда, но никогда и не требуйте от меня большего, чем мое сердце, потому что остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастлива иначе, чем соблюдая свой долг…" – я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни. И поверь мне, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее» [50] .

Я не склонен видеть в письмах Дантеса какие-либо преувеличения или искажения. Письма писались близкому другу без расчета на то, что их будут читать исследователи. Слова Натальи Николаевны, по всей видимости, переданы близко к тому, что она действительно говорила. Не подтверждается и предположение, что Дантес, зная о перлюстрации писем в России, писал, сговорившись с Геккерном, для отвода глаз, камуфлируя таким образом свои собственные с ним отношения.

Недавно опубликованные материалы [51] свидетельствуют, что сообщение Дантеса о его увлечении Натальей Николаевной стало для Геккерна неожиданной и весьма неприятной новостью: посланник опасался как за свои отношения с «сыном», так и за его карьеру (ведь Дантес увлекся дамой, за которой, как полагал Геккерн, ухаживал сам Император).

По-видимому, то, что происходило между Дантесом и Натальей Николаевной, стало известно Пушкину в последние дни января или в первых числах февраля 1836 г. На фоне подозрений Пушкина по отношению к Императору Николаю, которые ему приходилось мучительно сдерживать, это вызвало мощный эмоциональный взрыв (первый из трех: следующий будет в ноябре, а заключительный, погубивший его – в январе 1837 г.). Свидетельство сестры поэта – «Я не помню его в таком отвратительном расположении духа», – датируется 31 января 1836 г.; а еще через два-три дня раздражительность его достигла такого накала, что, кажется, он только и делает, что ищет ссор и дуэлей.

3–4 февраля происходит столкновение Пушкина с молодым литератором Семеном Семеновичем Хлюстиным. Поводом послужило то, что последний процитировал какое-то место из статьи О. Сенковского, которое Пушкин счел для себя оскорбительным. Он вспылил и наговорил молодому человеку дерзостей. Вот что писал по этому поводу Хлюстин Пушкину:

4 февраля 1836. Петербург.

«Милостивый государь,

Я повторил в виде цитаты замечания г-на Сенковского… Вместо того, чтобы видеть в этом, поскольку дело касалось меня, простую цитату, вы нашли возможным счесть меня эхом г-на Сенковского; вы нас в некотором роде смешали вместе и закрепили наш союз следующими словами: «Мне всего досаднее, что эти люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев, каков Сенковский»… Тон и запальчивость вашего голоса не оставляли никакого сомнения относительно смысла ваших слов… Оскорбление было достаточно ясно выражено: вы делали меня соучастником «нелепостей свиней и мерзавцев». Между тем, к моему стыду или к моей чести, я не признал или не принял оскорбления и ограничился ответом, что если вы непременно хотите сделать меня участником <этих> суждений… то я их вполне принимаю на свой счет, но что я отказываюсь от приобщения меня к «свиньям и мерзавцам»… Думаю, что я отвел себе роль достаточно благодушную и достаточно кроткую… Однако именно вы, после подобного поведения с моей стороны, стали произносить слова, предвещавшие принятую по обычаям общества встречу: «это уж слишком», «это не может так окончиться», «посмотрим», и проч. и проч…

Имею честь быть, милостивый государь, ваш нижайший и покорный слуга

С. Хлюстин» (XVI, 79, 379; подл. по-франц.).

Дело запахло дуэлью, и, надо сказать, Пушкин своим ответным письмом отнюдь не пытался ее предотвратить.

4 февраля 1836. Петербург.

«Милостивый государь,

Позвольте мне восстановить истину в отношении некоторых пунктов, где вы, кажется мне, находитесь в заблуждении. Я не припоминаю, чтобы вы цитировали что-либо из статьи, о которой идет речь. Заставило же меня выразиться с излишней, быть может, горячностью сделанное вами замечание о том, что я был неправ накануне, принимая близко к сердцу слова Сенковского.

Я вам ответил: «Я не сержусь на Сенковского; но мне нельзя не досадовать, когда порядочные люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев». Отождествлять вас с свиньями и мерзавцами – конечно, нелепость, которая не могла ни прийти мне в голову, ни даже сорваться с языка в пылу спора.

К великому моему изумлению, вы возразили мне, что вы всецело принимаете на свой счет оскорбительную статью Сенковского… Расставаясь с вами, я сказал, что так это оставить не могу. Это можно рассматривать как вызов… Вследствие этого я поручил г-ну Соболевскому просить вас от моего имени не отказать просто-напросто взять ваши слова обратно или же дать мне обычное удовлетворение…

Имею честь быть, милостивый государь, ваш нижайший и покорнейший слуга

А. Пушкин» (XVI, 80, 379–380; подл. по-франц.).

Дело было улажено С. А. Соболевским, и дуэль была предотвращена.

Буквально на следующий день – 5 февраля у Пушкина происходит столь же неприятное столкновение с князем Николаем Григорьевичем Репниным из-за ложных слухов о том, что последний якобы оскорбительно отозвался о Пушкине в связи с сатирой «На выздоровление Лукулла». Черновик письма Пушкина к Репнину позволяет судить о степени раздражительности и запальчивости поэта в те дни: