— Тиэтети, когда ты уйдешь в другое племя, то если с ними случится такое же, прошу тебя, скачи к бледнолицым, расскажи военным, где стоит лагерь, и скажи, пусть захватят с собой горные гаубицы. Понял?

— Да.

— Это приказ. Твоего военного вождя.

Я кивнул.

— Ты теперь вернешься к бледнолицым? — спросила Ситетси.

— Нет, конечно.

— А у белых бывает такая болезнь?

— Да, но они научились делать лекарство, и оно предохраняет их от заразы.

— И с тобой тоже такое проделали? — спросил Тошавей.

— Еще когда я был ребенком.

— А что ты скажешь про лекарей команчей? — И он хрипло рассмеялся, Ситетси тоже засмеялась вслед за ним.

— Ты отведешь наших людей в хорошее место, — сказала она.

— Не забегай вперед, — вмешался Тошавей и приподнял голову. — Сначала он должен копать. Это сейчас твоя единственная работа, Тиэтети. Ты должен копать.

Многие из пленников бежали, увели лошадей и исчезли среди равнин. Ни у кого не было сил остановить их.

А я копал. Все костяные лопаты затупились, и я копал уже древками копий, кольями от типи, всем, что мог отыскать. Казалось, я рою землю уже много недель или месяцев, похолодало, ночами подмораживало, но днем солнце отогревало землю, — и я опять копал. Те из команчей, кто сумел оправиться от болезни, начали мне помогать, на лицах у них остались светлые пятна. Кое-кто из выживших охотился, чтобы мы могли работать, остальные просто ждали смерти, а если не умирали, то присоединялись к нам.

Копая могилу для Тошавея и Ситетси, далеко от лагеря, в месте, которое я присмотрел несколько недель назад, я нашел маленькую глиняную черно-белую чашку. А чуть глубже наткнулся на плоский камень, а под ним еще один, и чем дальше я копал, тем больше камней находил, пока наконец камни не превратились в стену, а потом показался угол, образованный двумя стенами, а потом я остановился.

Ни команчи, ни апачи, которые жили здесь прежде нас, не строили каменных домов; и люди, которые проводят жизнь в седле, не делают посуды из глины. Каддо и осаджи никогда не жили так далеко к западу, точно так же как бледнолицые или испанцы. Я понял, что наткнулся на следы какого-то древнего народа, который жил в городах, — народа, исчезнувшего так давно, что никто и не помнит о нем.

Я хотел взять чашку и спросить Дедушку, но он умер, потом я подумал, что мог бы расспросить Тошавея, но и он мертв, и уже хотел положить чашку на место, но не смог; я все вертел и вертел ее в руках, а потом догадался почему — потому что она лежала тут тысячу лет или больше и по сравнению с ней Тошавей и все остальные казались совсем юными; а если ты молод, то у тебя есть надежда.

1945 год

Мужчина, которого представил Финеас, походил на издольщика — обожженное солнцем лицо, высокие скулы и в целом диковатый изможденный вид. Если бы не залысины, его можно было принять за индейца-полукровку. Он стоял, прислонившись к секретеру, и, поприветствовав Джинни равнодушным кивком, вновь повернулся к Финеасу. Было что-то в его манерах, заставлявшее предположить довольно близкие отношения с дядюшкой. Возможно, именно из-за этого парня Джинни никогда не удавалось пожить в дядином доме. Нет. Он ей не понравился.

— Хэнк — бурильщик, — сообщил Финеас. — И он ищет работу.

Хэнк еще раз кивнул ей, но руки не протянул. Они с Финеасом продолжали разговор о минералах, регистрации скважин и прочих скучных вещах. Она прохаживалась по комнате, слушая беседу краем уха, но мужчины все говорили и говорили. Непонятно, зачем ее вообще сюда позвали; ей уже надоело разглядывать фотографии Финеаса с родственниками, Финеаса со знаменитостями. Белая рубаха и темные брюки бурильщика были чистыми и отглаженными, но определенно знавали лучшие дни, а на ногах рабочие башмаки — видать, приличных туфель нет. Но почему-то хочется, чтобы этот тип обратил на нее внимание; было в нем что-то эдакое, притягательное. Ты просто слишком долго живешь одна, пыталась она себя урезонить.

С другой стороны, не так много на свете мужчин, держащих себя с Финеасом на равных; этот бурильщик как раз из таких, хотя и непонятно почему. А бурильщик (Хэнк, она решила называть его про себя так) по-прежнему не обращал на нее внимания. Появилась секретарша — как и все девушки, работавшие у Финеаса, темноволосая, с молочно-белой кожей, а все ее активы эффектно подчеркивало узкое зеленое платье; наливая кофе Хэнку, она как бы невзначай коснулась его руки, но Хэнк словно и не заметил. Джинни тут же простила ей броскую внешность и утвердилась в мысли, что между парнем и ее дядюшкой определенно что-то есть. Наконец мужчины закончили и Финеас развернулся к ней.

— Мы нанимаем Хэнка, — объявил он. — Прямо сегодня он поедет с тобой.

В МакКаллоу-Спрингс они отправились на стареньком пикапе Хэнка, шумном и душном. Джинни надеялась, что спутник не заметит, как она вспотела. Он просто бурильщик, успокаивала она себя. И не такой уж красавец, и вообще никак не ровня ей. Нос у него какой-то сплющенный — может, чей-то кулак постарался, а может, от природы такой. Дворняжка, как сказала бы бабушка. В нем чувствовалась неподдельная уверенность в себе, какую она замечала в лучших из вакерос, но помимо этого еще нечто вроде высокомерия — как будто он точно знал: что бы вы или кто-то еще ни сделал, он все равно сделает лучше. Этим он напоминал Клинта: человек, которому все дается легко, у которого получается все, за что бы ни брался.