Напрасно „изгиляется Вильгельмище“, сидя за буераками. Пришёл час, дрогнула „скуфья стопудовая“, блеснули „отмычки золотыя во персты сахарные“, во весь рост поднялась Матушка-Россия…

По городам и сёлам ограбленным пройдут Баяны добросердные, „пытливцы остроглазые“. На земле, кровью омоченной, вырастут „часовенки расписные, с петушками и зайчиками на крылечке узорном“…

Не надо слов тревожащих, не надо надежд мучительных — в сладком умилении, в тихой пристани юродивого благодушества — вечный покой и вечное счастье!»

Подробности, связанные с этим вечером и реакцией на него, тем более существенны, что и сами его участники, особенно Клюев и Есенин, а также руководители «Страды» не могли не понимать: Городецкий не просто пересолил. В неуёмной жажде лидерства, что сочеталась с поверхностно им понимаемым «народничеством», он по сути исказил цели и задачи общества. Впечатление от «Беседного наигрыша» и «Избяных песен», от есенинских стихов, что составят первую книжку «отрока вербного» — «Радуница», у многих наложилось на впечатление от ведения вечера, от внешнего вида поэтов, тем паче что в редакциях газет и журналов через одного сидели люди, которых воротило от самих слов «Русь», «народ», «патриотизм».

Видимо, у Игнатова и Ясинского состоялась беседа с Клюевым, который со всей откровенностью высказал всё, что думал о Городецком и его деятельности. После чего они поговорили с самим Сергеем Митрофановичем. Оскорблённый Городецкий написал Ясинскому письмо, где не стеснялся ни в выражениях, ни в личных выпадах, придравшись к пожеланию видеть в «Страде» поэта Дмитрия Цензора, которого он сам там видеть не хотел. Но ясно, что суть расхождений была не в этом достаточно мелком пункте.

Означенный документ тут же стал достоянием остальных членов «Страды». При том, что Городецкий не унялся и всерьёз планировал своё участие в следующем вечере, посвящённом Клюеву и Есенину. «На Клюева и Есенина письмо Городецкого к Вам произвело ужасное впечатление, и они открыто говорят о полной своей от Городецкого отчуждённости, — писал Игнатов Ясинскому. — …Что захочет сделать Городецкий для этого вечера, пусть делает, но я на него не надеюсь. Серьёзно думаю, что он откажется от всякого в нём участия, и кроме того, он не может говорить от лица „Страды“. Мы ему не доверяем».

Это писалось уже после вечера самой «Страды» в зале гражданских инженеров, где Клюев читал «Беседный наигрыш, стих доброписный», Есенин — поэму «Русь», а Городецкий исполнял свой «гимн „Страды“» («Верны заветной доле, с зарёй мы вышли в поле на песни и труды…») и где Иероним Ясинский произнёс своё вступительное слово, настроенное резко полемически как против рецензентов, ничего не понявших однажды в увиденном и услышанном, так и против Городецкого «народничества».

Все попытки Городецкого утвердить своё первенство кончились ничем. 5 декабря Игнатов писал Ясинскому: «…я готовлюсь к очищению „Страды“ от Гор<одецкого>. Не надо его… Я не могу дальше молчать. Его пребывание в „Страде“ губительно для неё, и я это докажу. Одним словом, Вы мне верьте, что я действую только для пользы нашей молодой организации…»

Ясинский и не думал возражать. Что же касается Клюева, то ему претили не только Городецкий маскарад и городецкое лицемерие. Он чувствовал глухое, всё нараставшее раздражение от покровительственных похвал самого Ясинского, для которого писатели делились на «верхи» и «низы» при всём желании ликвидировать этот разрыв. Позже Клюев вспоминал: «За меня и за себя Есенин ответ дал. Один из исследователей русской литературы представил Есенина своим гостям как писателя „из низов“. Есенин долго плевался на такое непонятие: „Мы, — говорит, — Николай, не должны соглашаться с такой кличкой! Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России, самое аристократическое — что есть в русском народе“».

Среди зрителей на вечере «Красы» был и Александр Блок. Ранее, после более чем двухлетнего перерыва он встретился с Клюевым, который предупредил его письмом: «Дорогой Александр Александрович! Я приехал в град Петра на малое время — уехать вновь года на три, не взглянув на вас, мне тяжело…»

Блок не жаждал в то время общения. Он принял один раз Есенина, благожелательно оценил его стихи, но от второй встречи уклонился. Он не принял Ширяевца, приехавшего в Петроград, лишь передал тому через горничную книгу с дарственной надписью, на что Ширяевец чрезвычайно обиделся.

Но Клюеву отказать не мог. Клюев пришёл к Блоку вместе с Есениным — и беседа их продолжалась пять часов.

«21 октября, — записал Блок. — Н. А. Клюев — в 4 часа с Есениным (до 9-ти). Хорошо».

Это «хорошо» дорогого стоит, если учесть смутное душевное состояние и увеличившуюся замкнутость Блока в то время. Он отдыхал и понемногу оттаивал во время встречи, слушая рассказы гостей, внимая их стихам.

О Блоке они много и долго разговаривали друг с другом. Клюев поведал свою историю взаимоотношений с любимым поэтом. Есенин рассказал, как он рвался именно к Блоку — чтобы тот первый услышал его стихи, дал наставления, направил на верный путь. Он мог показать Клюеву и письмо Блока, где тот, обращаясь к Сергею, писал: «За каждый шаг свой рано или поздно придётся дать ответ, а шагать теперь трудно в литературе, пожалуй, всего труднее. Я всё это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унёс и чтобы болото не затянуло…»

Думается, что в этих беседах они и выработали своеобразную тактику своего дальнейшего поведения. Первоначальные рассказы Есенина в разных домах о том, как он был принят Блоком, вызывали не то чтобы недоверие, а шёпот за спиной: дескать, наплёл чего-нибудь парень, обманом пробрался… Этот мнимый «обман» друзья и решили как следует разукрасить: кушайте, господа хорошие! Внимайте, как Клюев прикинулся маляром, пришёл к Блоку стены красить, да песни олонецкие запел, а поэт, поражённый, тут же позвал его к себе. А сам Есенин — так вообще с «чёрного хода» появился, нежданно-негаданно и — р-р-раз! — к Блоку в кабинет. И — очаровал. И сразу пошёл завоёвывать Петроград.