Жена дома и уже не плачет. Когда он садится, она наливает ему кофе и ставит на стол картошку с колбасой. Для себя тарелки не ставит.

Он смотрит на нее. Бледная, худая. Все опять заканчивается бессмысленными причитаниями. Он не желает ничего знать, ему хочется закрыться, лечь в постель и стать камнем. От кофе поднимается пар, Адольф отодвигает чашку, потом сковородку. Жена пугается. Она понимает, что сейчас будет.

Адольф не встает, просто не может, только качает головой и говорит:

– Уходи, Мари.

Она не возражает. Набрасывает на плечи шаль, пододвигает ему сковородку, робко говорит: «Поешь хоть, Адольф» – и уходит. Уходит, уходит, легкими шагами, бесшумно, за ней закрывается дверь, во дворе лает собака, под окнами завывает ветер. Бетке остается один.

А потом ночь.

Несколько дней одиночества дома доводят вышедшего из могилы человека до полного изнеможения.

Он пытается добраться до этого урода, чтобы сделать из него еще и инвалида, но тот вовремя прокумекал и залег на дно. Адольф рыщет, ищет его везде, но найти не может, и это совсем выводит его из себя.

Потом появляются тесть с тещей, они говорят, что ему надо хорошенько подумать, что жена уже давно взялась за ум, четыре года, мол, не фунт изюма, это все тот парень виноват, да и вообще в войну чего только не бывало…

Адольф поднимает глаза.

– Что же было делать, Эрнст?

– Черт возьми, – говорю я. – Вот дерьмо.

– И для этого я вернулся домой, Эрнст!

Я разливаю, мы пьем. Поскольку в доме нет сигар, которые курит Адольф, а в пивную он не хочет, за сигарами иду я. Адольф курит крепкие, и с куревом ему будет легче. Поэтому я покупаю сразу ящик толстой коричневой «Лесной тишины» – правильное название. Тишина из чистой буковой листвы, но это лучше, чем ничего.

Когда я возвращаюсь, в доме женщина, и я сразу понимаю, что это жена. Она прямит спину, но плечи у нее мягкие. Женский затылок вообще трогательная штука, что-то в этом есть детское, и, наверно, всерьез на женщин злиться нельзя. Я, конечно, не про жирных, у которых сало сзади свисает. Я здороваюсь и вешаю фуражку. Жена не отвечает. Я ставлю сигары Адольфу, но он не берет. Тикают часы. На дворе ветер, иногда он прижимает к окну кружащиеся листья каштана, и тогда они, шурша, сползают по стеклу. Одна веточка с пятью коричневыми, землистыми листьями, похожими на растопыренные, цепкие руки – коричневые мертвые руки осени, – рвется в комнату. Наконец Адольф, поерзав на стуле, незнакомым голосом говорит:

– Ну, иди, Мари.

Послушно, как школьница, она поднимается и с отрешенным видом выходит. Мягкий затылок, узкие плечи… И как такое возможно?

– Вот так она приходит каждый день, сидит, молчит, ждет, смотрит на меня, – горько говорит Адольф.

Мне его жалко, но теперь жалко еще и жену.

– Поехали в город, Адольф. Какой смысл тут сидеть, – предлагаю я.

Он не хочет. На улице лает собака. Это жена идет через садовую калитку, к родителям.

– Она хочет вернуться? – спрашиваю я.

Он кивает. Больше я не задаю вопросов. Это уж решать ему.

– А то поехали, – делаю я еще одну попытку.

– В другой раз, Эрнст.

– Закури хоть. – Я пододвигаю ему ящик и жду, пока он вытащит сигару. Потом протягиваю руку. – Я скоро загляну к тебе, Адольф.

Он провожает меня до ворот. Через какое-то время я оборачиваюсь и машу ему рукой. Он все стоит у забора, позади опять вечерний сумрак, как тогда, когда он слез с поезда и ушел от нас. Ему бы остаться с нами. А теперь он одинок и несчастен, а мы не можем ему помочь, как бы ни хотели. Ах, на фронте было проще: жив – значит, с тобой все в порядке.

Я лежу на диване, вытянув ноги, прислонив голову к спинке, закрыв глаза. В полудреме мысли чудно путаются. Рассудок болтается между явью и сном, усталость тенью застилает сознание. Откуда-то из глубины доносится неясный гул орудий, тихий свист гранат, все ближе жестяные удары гонга, возвещающие начало газовой атаки, но прежде чем я успеваю дотянуться до противогаза, мрак бесшумно отступает, земля, к которой я прижался, подается от мягкого, светлого ощущения, снова становясь плюшевой обивкой дивана, где-то глубоко, смутно я чувствую: я дома, и сигнал газовой тревоги растворяется в негромком звоне посуды, которую мать осторожно ставит на стол.

Потом снова надвигается мрак и с ним гул артиллерии. И совсем издалека, как будто за тридевять земель, отдельные слова, которые не сразу обретают смысл и доходят до сознания.

– Колбаса от дяди Карла, – говорит мать, заглушая отдаленный рокот орудий.

Слова настигают меня как раз на краю воронки, куда я собираюсь скатиться, и с ними всплывает сытое, самодовольное лицо.

– Ах, этот, – с раздражением говорю я, и голос у меня такой, словно во рту вата, накатывает страшная усталость, – этот… мерзкий… говнюк.