Наконец Адольф шевелится и говорит незнакомым мне голосом:

– Ну, иди, Мария.

Она послушно, как школьница, встает и, глядя прямо перед собой, уходит.

Мягкая линия затылка, узкие плечи – и как только все это могло случиться?

– Вот так она приходит каждый день и сидит здесь, молчит, ждет чего-то и все смотрит на меня, – с глубокой горечью говорит Адольф.

Мне жаль его, но теперь уже не только его, но и женщину.

– Поедем в город, Адольф, какой смысл тебе торчать здесь? – предлагаю я.

Он отказывается. На дворе залаяла собака. Стукнула калитка. Это Мария ушла к своим родителям.

– Она хочет вернуться к тебе, Адольф?

Он кивает. Я больше ни о чем не расспрашиваю. С бедой своей он должен сам справиться.

– Поедем же, Адольф, – стараюсь я уговорить его.

– Как-нибудь в другой раз, Эрнст…

– Ты хоть закури! – Я придвигаю к нему ящик и жду, пока он берет сигару. Затем протягиваю ему на прощание руку: – Я скоро опять приеду к тебе, Адольф.

Он провожает меня до калитки. Отойдя немного, я оглядываюсь. Он все еще стоит у забора, а за ним сгустился вечерний сумрак, как тогда, когда Адольф сошел с поезда и ушел от нас. Лучше бы он остался с нами! А теперь он один и несчастен, и мы не в силах помочь ему, как бы мы этого ни хотели. Эх, на фронте куда проще было: жив – значит, все хорошо.

Я лежу на диване, вытянув ноги, положив голову на валик и закрыв глаза. В дреме мысли мои странно путаются. Сознание расплывается, – это не бодрствование, но еще и не сон, и как тень пробегает в голове усталость. За ней смутно колышется отдаленный гул канонады, тихий посвист снарядов, а вот и металлический гул гонга, возвещающий газовую атаку. Но прежде чем я успеваю нащупать противогаз, тьма бесшумно отодвигается. Теплое, светлое чувство охватывает меня, и земля, к которой я приник, вновь превращается в плюшевую обивку дивана. Я прижался к ней щекой и смутно соображаю: я дома… Гул гонга, возвещающий приближение газа, растворяется в заглушенном позвякивании посуды, которую мать осторожно ставит на стол.

Но вот тьма подкрадывается снова, и с ней – рокот артиллерийской пальбы. А откуда-то издалека, как будто нас разделяют леса и горы, доносятся каплями падающие слова, которые мало-помалу приобретают смысл и проникают в сознание.

– Колбасу прислал дядя Карл, – слышу я голос матери среди отдаленного грохота орудий.

Слова эти настигают меня на самом краю воронки, куда я соскальзываю.

Всплывает сытое, самодовольное лицо.

– Ах этот, – говорю я, и голос мой звучит глухо, словно рот заложен ватой. – Этот… Дерьмо паршивое…

И опять я падаю, падаю, опять вторгаются тени, и бесконечные волны их заливают меня, они все темнее и темнее… Но я не засыпаю. Чего-то, что было до сих пор, не хватает: нет равномерного тихого металлического звона. Медленно возвращается ко мне сознание, и я открываю глаза.

Рядом стоит мать с побледневшим от ужаса лицом и смотрит на меня.

– Что с тобой? – спрашиваю я испуганно и вскакиваю. – Ты больна?

Она отмахивается:

– Нет… Нет… Но как ты можешь говорить такие вещи…

Я стараюсь припомнить, что я сказал. Ах да, что-то насчет дяди Карла.

– Да ну, мама, не будь такой чувствительной, – смеюсь я. – Ведь дядя Карл на самом деле спекулянт. Ты сама это отлично знаешь.

– Дело не в этом, Эрнст, – тихо отвечает она. – Меня ужасает, какие ты слова говоришь…

Я сразу вспоминаю, что я сказал в полусне. Мне стыдно, что это случилось как раз при матери.

– Это, мама, у меня просто вырвалось, – говорю я в свое оправдание. – Надо еще, понимаешь, привыкнуть к тому, что я не на фронте. Там царила грубость, мама, но там была сердечность.

Я приглаживаю волосы, застегиваю куртку и тянусь за сигаретой. А мать все поглядывает на меня, и руки у нее дрожат.

Я останавливаюсь, пораженный.

– Послушай, мама, – говорю я, обнимая ее за плечи, – право же, не так это страшно. Все солдаты такие.

– Да, да… Я знаю. Но то, что и ты… Ты тоже…

Я смеюсь. Конечно, и я тоже, хочется мне крикнуть, но вдруг, ошеломленный мелькнувшей мыслью, я умолкаю, отхожу от матери и сажусь на диван, – мне надо в чем-то разобраться…

Передо мной стоит старая женщина с испуганным и озабоченным лицом. Она сложила морщинистые руки, усталые, натруженные. Сквозь истонченную кожу проступают узловатые голубые жилки. Руки эти трудились ради меня, оттого они такие. Прежде я не видел их, я вообще многого не умел видеть, я был слишком юн. Но теперь я начинаю понимать, почему я для этой худенькой, изможденной женщины иной, чем все солдаты мира: я ее дитя.

Для нее я всегда оставался ее ребенком, и тогда, когда был солдатом. Война представлялась ей сворой разъяренных хищников, угрожающих жизни ее сына. Но ей никогда не приходило в голову, что ее сын, за жизнь которого она так тревожилась, был таким же разъяренным хищником по отношению к сыновьям других матерей.