— Если честно, то я благодарю небо, что на том кладбище не оказалось детей.

— Детей?

Мне словно ушат холодной воды за пазуху плеснули. Я поежился. Эта мысль была нестерпимо жуткой. Я не знал — тогда, — смогу ли выстрелить в ребенка, пусть даже зомбированного.

— Знаешь, а ведь он бы и их не пощадил, — сказала она мягко. — Более того, он поставил бы их в первые ряды, если бы решил, что это деморализует противника.

Я хотел что-то на это ответить, но в кои-то веки не смог подобрать слова. Мне еще многое предстояло узнать о Зле.

— Я не говорила, что была в Музее мумий? Я молюсь, чтобы Сен-Жермен тогда за мной не проследил. Не думаю, что он сможет воскресить какой-то экспонат, но… — Она явно видела что-то, что ее расстроило. — Нет, заклинание не сработает. Они слишком старые.

Мумии. Я озадаченно моргал, а моя писательская фантазия тем временем неслась на всех парах в предвкушении нового сенсационного сюжета.

— Ты думаешь?..

— Что?

— Ну, помнишь все эти легенды о проклятии Тутанхамона? Как на людей, проникших в гробницу фараона, нападали ходячие мумии, которые приводили в исполнение его проклятие?

Она кивнула, при этом лицо ее было скорее встревоженным, нежели восторженным. Нинон рассуждает не как писатель.

— Да. Это случилось в Египте в тысяча восемьсот девяносто втором году в месте под названием Хираконполис. Предположительно, они отперли гробницу четырехтысячелетней давности и нашли внутри «живую» мумию. Я всегда думала, что это Сен-Жермен так пошутил — он как раз в то время находился в Египте. Все же… — Лицо ее омрачилось. — Жутко об этом даже думать, правда? Что кто-то еще умел поднимать зомби и оставил их там на тысячи лет. — Она поежилась. — Такого просто не может быть. Они ведь не такие, как мы с тобой. Поднятые мертвые, воскрешенные трупы… их хватает всего на пару лет. Максимум на пять, да и то в странах типа Финляндии, где достаточно холодно и не так много буйно размножающихся, пожирающих плоть микробов.

Надо же, буйно размножающиеся, пожирающие плоть микробы. Наверное, она могла и об этом рассказать, но мне не особо хотелось слушать этот рассказ.

Нинон подняла глаза на небо. Когда она заговорила вновь, ее голос звучал растерянно.

— Меня всегда поражало, как другие люди становятся для нас просто предметами интерьера — иногда мебелью, которая только загромождает пространство, иногда просто обоями, застрявшими в голове. Это относится даже к самым ярким и лучшим — более близкое знакомство рождает безразличие, а то и вовсе презрение. Но, Мигель, не думаю, что ты когда-нибудь станешь для меня очередной безделушкой на каминной полке. Я бы не хотела, чтобы это произошло.

— Буду надеяться, что не произойдет, — сказал я удивленно, испытывая чувство неловкости от столь необычного комплимента.

Следующие ее слова показались мне совсем уж странными, словно она следовала за ускользающей мыслью, которую я никак не мог уловить.

— Я одиночка, Мигель. На то есть много причин. Уже долгое время я наблюдаю увядание манеры поведения, равно как и моральную деградацию. И дело не в том, что мне не хватает чересчур дотошного классового этикета моего века. Разве что иногда… — Она криво улыбнулась, но я был рад и такой ее улыбке. — Но меня очень беспокоит полное отсутствие сочувствия в современном постиндустриальном обществе, которое проявляется в излишней грубости. Если убрать общественную «смазку», все эти «спасибо» и «пожалуйста», то рано или поздно близость с людьми, которым не доверяешь или не симпатизируешь, приведет к жестокости и антисоциальному поведению. Мы утратим человеческий облик, и человек человеку станет волком. И это вдвойне опасно, когда ты… иной.

— Да.

— А потом я повстречала своего первого зомби. Мои приоритеты изменились. — Она опустила глаза. — Скоро ты поймешь, что выражение «приспособиться или умереть» — не просто штамп.

Я изо всех сил старался увидеть то, что видит она, уловить смысл сказанного ею. Но не мог.

— Правду говоря, я почувствовал тогда, что угодил в западню, — сказал я, но тут же уточнил: — Меня захватила не ты, а моя собственная жизнь. Моя болезнь. Я не хотел приспосабливаться. Я просто бежал от этого.

Она кивнула.

— Но ты же сам прекрасно знаешь, что каждый из нас как птица в силках. Это нормальное человеческое состояние. Просто многие этого не осознают. Они могут загрузить подборку из двухсот рингтонов на свой сотовый, съесть на выбор десять разных фастфуд-меню или окрасить свой плеер айпод в пять разных цветов, поэтому им кажется, что они распоряжаются своими жизнями. Но право выбора игрушек — это еще не свобода. Все это очень мило, очень весело, но это не делает нас свободными. Ни интеллектуально, ни духовно. Мы знаем, что есть определенные обязательства, которых не избежать, если хочешь сохранить за собой право называться человеком.

— Я знаю.

— Тебе будет не хватать твоей работы? Коллег?

Она не стала спрашивать о друзьях — наверное, потому что сама слишком хорошо понимала, что я не могу себе позволить заводить друзей. Я сомневаюсь, что они были и у нее. Я провел в одиночестве десять лет и чувствую, как оно меня гложет. Как же она выдерживает это вот уже четыре столетия?

— Не то что бы сильно. Я уважал своего шефа, но мне кажется, он продал душу за таймшер в Палм Спрингс. Один из ребят на работе как-то сказал, что видел ее выставленной на аукционе «еВау» рядом с драгоценностями его матушки, — пошутил я.