Испытания проходили в две смены – и мы уж постарались устроить так, чтобы сдавать их в разное время. В итоге, письменное задание по истории я писал под диктовку Никола, а он осмелел настолько, что так же разделался с английским. Интересно, заметил ли преподаватель, что кадет Овчинников время от времени погружается в себя и зачем-то трогает собственное ухо? Думаю, что нет; в конце концов, ничего похожего на шпаргалки и иные незаконные приспособления у него не нашлось, а крошечную чёрную штучку в ухе надо ещё и разглядеть.

Наконец испытания остались позади; однокашники разъехались на лето по домам, а мы, несчастные, остались в Училище, по прежнему вскакивая с коек по рынде. Хорошо хоть со свободным временем полегче – теперь можно посвящать «Особым классам» и заданиям Минного Комитета по восемь-девять часов в сутки, успевая ещё и выспаться. Но дисциплина никуда не делась, тем более, что старшие, гардемаринские классы пока остаются в училище, ожидая отправки на корабли Учебного отряда. Увольнительные же полагаются по-прежнему, только по выходным.

Что ж, порядок есть порядок – остаётся успеть за оставшийся майский денёк сгонять в Красное село, пообщаться с друзьями-«волчатами». Объяснить, что манёвры с «краскострелами» – дело, конечно, стоящее, но как раз в это время мы, скорее всего, будем болтаться на канонерке в финских шхерах, и поддержать друзей их сможем разве что морально. И вернуться в училище до десяти пополудни! Хорошо хоть мы не в мундирах гардемаринов, а в обычных кадетских фланельках, а то при параде и палашах даже в конку сесть нельзя – как же, урон офицерской чести, извольте брать извозчика! Сейчас бы нам самый обычный китайский скутер… и ведь есть скутеры, как и мотоциклы – десятка полтора трофеев хранятся при особых мастерских Д. О. П., и ещё четыре переданы на предмет изучения Меллеру, на московскую фабрику «Дукс». И увы, нам их не видать как своих ушей. Нет в жизни справедливости!

Из путевых записок О. И. Семёнова.

«…когда типы, возникшие в коридоре, открыли пальбу, мы, не сговариваясь, метнулись назад и влево – в низкий, пахнущий сухой пылью отнорок. Я дрожащими руками (Герой боевика, да? Крутой попаданец?) вытащил из-за пояса наган с навинченным на ствол глушителем. Над ухом загрохотало – Кондрат Филимоныч пулю за пулей опорожнил в сторону неведомых супостатов барабан «Смит-и-Вессона». Евсеин старательно пытался слиться со стеной; лицо его побелело, как мел, руки дрожат, на носу выступили крупные капли пота. Кургузый «колониальный» пиджачишко из белой ткани задрался, сбился в сторону, открывая взору широкие парусиновые помочи. Доцент кособоко присел, стараясь не отлепиться от известняковой кладки. Ногой он принялся подгребать к себе россыпь свёртков и футляров.

«А вроде, нёс всего два?», – машинально подумал я, и вдруг понял:

– Где Бурхардт, мать вашу?

Евсеин молчал, продолжая своё копошение. На меня он не глядел. Я попытался высунуться за изгиб коридора – из темноты бахнуло, над ухом с визгом пронеслось что-то горячее, плотное, отвратительно-опасное.

– Куды, вашбродь, подстрелють! – «А рука у кондуктора тяжёлая – отметил я. – Вон, чуть рукав не оторвал, когда дёрнул шпака на себя, прочь с линии огня. Но где Бурхардт? Коробка с остатками металлической картотеки, завёрнутая в полосатую арабскую бумазею, – вон она на полу; Евсеин как раз зацепил её носком туфли и упорно двигает к себе. Куда немца дели, храпоидолы?!»

Эту фразу я, кажется, выкрикнул вслух, потому что кондуктор ответил – не забывая между репликами постреливать за угол. Речь его обильно уснащалась специфическими флотскими выражениями:

– Когда эти… (бах!) якорь им в…., начали в нас…., (бах! бах!) – так ихнее благородие господин учёный, за каким-то… (бах!) в энту дыру, из которой мы вылезли и….. (бах! бах!) А потом – все, ни… (бах!) не видал! (клац!)

Вместе со словами у Кондрат Филимоныча закончились патроны в барабане, так что под занавес монолога он звучно переломил револьвер пополам и принялся торопливо набивать каморы барабана жёлтыми бочонками патронов. Я, вспомнив о нагане, присел на корточки и, слегка высунулся из-за угла нашаривая врага красной точкой целеуказателя. Над головой дважды взвизгнуло, но стрелок рассчитывал на мишень, стоящую в полный рост. Револьвер дважды глухо кашлянул, и тот, что стоял впереди, повалился, переламываясь в пояснице. Я не целясь, наугад, один за другим, выпустил оставшиеся патроны и нырнул обратно за угол. Подземное сражение переходило в позиционную фазу.

«А если у них найдётся граната… хотя, откуда здесь гранаты, разве что динамитная шашка, – тогда нам крышка. А что? Обрежут шнур покороче, запалят и швырнут по коридору… и плевать, что осколков не будет, взрывной волной оприходует, как карасей в пруду. Надо предупредить кондуктора, чтобы не подпускал ближе, чем на…

Грохнуло, ухнуло, тряхануло, я полетел с ног. С потолка посыпалась пыль, мелкие камешки; из-за угла выхлестнуло облако пыли. Слышались невнятные возгласы. Кондрат Филимоныч, отплёвываясь от пыли матерился, ожесточённо тёр кулаком глаза, водя перед собой стволом. Евсеин повалился на колени и принялся судорожно сгребать разбросанные футляры и коробки. Ухватив сколько смог, он, не вставая, на четвереньках, пополз по коридору.