Микаэль сел.

— Столько секретности, — сказал он. — Я никак не мог связать все воедино, пока вы не рассказали мне историю Залаченко. Я ведь видел только экспертные заключения о Лисбет, в которых говорилось, что она страдает психическими отклонениями.

— Петер Телеборьян.

— По-видимому, у него была какая-то договоренность с Бьёрком. Они заключили договор о сотрудничестве.

Микаэль задумчиво кивнул. Как бы ни повернулось дело, но Петер Телеборьян непременно станет объектом пристального журналистского расследования!

— Лисбет говорила, чтобы я держался от него подальше. Он, мол, злой человек.

Хольгер Пальмгрен бросил на него острый взгляд.

— Когда она это сказала?

Микаэль помолчал, затем с улыбкой взглянул на Пальмгрена.

— Еще один секрет! Да ну, к черту! Я общался с ней, когда она скрывалась. Через мой компьютер. С ее стороны это были короткие загадочные послания, но она все время подталкивала меня в нужную сторону.

Хольгер Пальмгрен вздохнул:

— И ты, конечно же, не сообщил об этом полиции?

— В общем-то, нет.

— Считай, что ты и мне ничего об этом не говорил. Но она здорово разбирается в компьютерах.

«Ты даже не подозреваешь, насколько здорово!» — подумал Микаэль.

— Я очень верю в ее способность приземляться на все четыре лапы. Иногда ей приходится туго, но она из тех, кто справляется.

«Не так уж и туго, — мысленно возразил Микаэль. — Она украла почти что три миллиарда крон, так что голодать ей вряд ли приходится. У нее, совсем как у Пеппи Длинныйчулок, есть большой чемодан, битком набитый золотыми монетами».

— Чего я все-таки не понимаю, — заговорил Микаэль, — это почему вы все эти годы ничего не предпринимали.

Хольгер Пальмгрен снова вздохнул:

— Меня постигла неудача. Когда я стал ее опекуном, она была для меня просто одной из целого ряда трудных подростков, и у каждого свои проблемы. Мне приходилось заниматься десятками таких, как она. Я получил это поручение от Стефана Броденшё, который тогда возглавлял социальное ведомство. В то время она уже находилась в больнице Святого Стефана, и в первый год я даже ни разу ее не видел. Несколько раз мне доводилось беседовать с Петером Телеборьяном, и он объяснил, что она психически нездорова и получает самый лучший уход и лечение. Я, конечно, ему поверил. Но кроме него я побеседовал и с Юнасом Берингером, который тогда был главным врачом клиники. Не думаю, что он имел отношение к этой истории. По моей просьбе он составил экспертное заключение, и мы с ним решили попытаться вернуть ее в общество посредством помещения в приемную семью. Ей тогда было пятнадцать лет.

— И вы защищали ее потом на протяжении ряда лет.

— Видно, недостаточно. Я боролся за нее после эпизода в подземке. К тому времени я уже узнал ее и стал к ней очень хорошо относиться. Она обладала стойкостью. Я прикрыл ее, когда ее хотели поместить в закрытое лечебное заведение. Но пришлось пойти на компромисс, согласившись на признание недееспособности, и тогда меня назначили ее опекуном.

— Вряд ли Бьёрк сам приходил и требовал, чтобы суд принял такое-то решение. Это привлекло бы внимание. Он хотел засадить ее в лечебницу и рассчитывал очернить ее с помощью психиатрических экспертиз, в частности экспертизы, выполненной Телеборьяном, надеясь, что тогда суд примет единственно возможное решение. Но они встали на твою сторону.

— Я никогда не считал, что ей требуется опека. Но если уж быть совсем честным, я не нажимал на все кнопки, чтобы отменить постановление суда. Мне надо было действовать энергичнее и не откладывая дело на потом. Но я страшно привязался к Лисбет и… Я все время это откладывал. У меня было слишком много дел. А потом я заболел.

Микаэль кивнул:

— По-моему, вы не должны себя винить. Вы были одним из немногих, кто все эти годы находился на ее стороне.

— Но проблема в том, что я не понимал истинной необходимости действовать. Лисбет была моей подопечной, но она ни слова не сказала мне о Залаченко. После того как она вышла из больницы Святого Стефана, еще несколько лет она держалась очень замкнуто. Только спустя какое-то время после суда я почувствовал, что она начала общаться со мной не только формально.

— И как случилось, что она рассказала про Залаченко?

— Думаю, несмотря на все, она начала мне доверять. Кроме того, я несколько раз пытался обсуждать с ней вопрос о том, чтобы отменить судебное постановление о ее недееспособности. Она думала над этим несколько месяцев, затем однажды позвонила мне и сказала, что хочет встретиться. Она наконец приняла решение и рассказала мне историю с Залаченко, а также свою точку зрения.

— Понятно.

— В таком случае ты, наверное, поймешь и то, что мне потребовалось время, чтобы все это переварить. Тогда-то я и начал раскапывать, но так и не нашел имени Залаченко ни в одном из шведских регистров. Иногда мне было трудно поверить, что все это она не напридумывала.

— Когда у вас случился удар, ее опекуном стал Бьюрман. Вряд ли это произошло случайно.

— Нет, конечно. Не знаю, сможем ли мы это когда-нибудь доказать, но я подозреваю, что если мы копнем достаточно глубоко, то обнаружим… того, кто теперь вместо Бьёрка прибирает за Залаченко.

— Я очень хорошо понимаю, почему Лисбет наотрез отказывалась иметь дело с психологами и органами власти, — сказал Микаэль. — Всякий раз, как ей случалось с ними общаться, это только ухудшало ситуацию. Она пыталась объяснить, что случилось, десяткам взрослых людей, но никто ее не слушал. Она пыталась сама, без чьей-либо помощи, спасти жизнь своей мамы и защитить ее от психопата. В конце концов она сделала единственное, что было в ее силах. А ее, вместо того чтобы похвалить и сказать «молодец», «умная девочка», заперли в дурдом.