– Ты всегда его защищала, – горько ответила Рябоконь, вставая из-за стола. – В Кармановском болоте за одиннадцать лет ни разу не сказала, что могла его за печатями достать. Всегда ты его выгораживала, Сима. О мёртвых плохо не говорят, так я о живых скажу. Слишком ты его любила всегда. Больше совести, больше правды. Вот и сейчас на всё готова глаза закрывать. Не по пути нам с тобой дальше, товарищ староста. А ведь когда-то давно подругами были…

Юля поднялась так резко, что стул со стоном чиркнул металлическими ножками по кафельному полу кафе.

– Не бери в голову, Сим, – похлопала её по руке Лена. – Ведь не подозрение Юли тебя за больное задело. Ты лучше меня знаешь, что мог Виктор Арнольдович Олю нашу… обезвредить, если другого выхода не было. Что-то ещё есть, так?

– Есть, – нехотя отозвалась Серафима. – В Карманове опять… нехорошее творится. Маша придёт, сама расскажет.

Собираться долго не пришлось. Она окинула взглядом профессорскую квартиру Виктора. Его фотографии, его книги, его вещи. Не поднималась рука убрать. Поэтому Серафима взяла свой небольшой чемоданчик, в котором уже лежала смена белья – военная ещё привычка, – и принялась собирать свой немногочисленный скарб. Его оказалось совсем немного. Так и осталась гостьей с парой платьев в шкафу и фанерным чемоданчиком в углу. И где было обзавестись гардеробом? Выходила редко, опасаясь попасть на глаза знакомым, которые могли узнать старосту «героической седьмой». Серафима Сергеевна Зиновьева была в каждом букваре – та, прежняя. С открытым, прямым взглядом и пшеничной косой на груди – до пояса. Косу Сима хотела остричь, но не смогла, жалко стало. Оставила, но уж больше не носила по-девичьи, забирала в тугой узел. Удивительно быстро успокоилась непривычная к гневу и обиде душа, схлынула кармановская злоба, ненависть. Простить оказалось легче, чем забыть. Приходили во сне военные дни – они ко всем приходят. К кому Сталинград, к кому – блокадная зима, к кому – какой-нибудь неглубокий сырой окоп под безымянным украинским хутором. Симе снилось разорванное вспышками небо над Кармановом, грохот зениток, снился полёт, когда они все, как единая воля, обрушивались на врага. А потом приходила душная тьма болота и страх, что в следующий раз не сумеешь сбросить крылья, навсегда потеряешь себя в топком мареве созданного формулой полусна. Когда она кричала, обрывая руками с плеч незримые перья, Виктор будил её и долго держал в объятьях. Прощения просил.

Сима простила много раньше. В тот день, когда принесла Учителю Сашкин крестик. Бросила на стол, хлопнула дверью. Потом прислонилась к стене и заплакала, не чувствуя больше сил идти. Ощущение того, что всё прошло, прожито, похоронено, нахлынуло высокой волной, едва не сбивая с ног. Что высказано всё и отрезан широкий кровоточащий ломоть прошлого. Что отдан последний долг памяти и дружбы. Легко стало и пусто.

Она услышала его шаги – Виктор слишком припадал на раненую ногу, чтобы приблизиться бесшумно. Не стала отнимать руки от лица, не отодвинулась, не убежала. Просто пришло сознание того, что и он достаточно пережил, чтобы получить своё прощение. Не перед ней Учителю держать ответ, нет у неё права судить, но есть сила прощать.

– Куда ты теперь? – только и спросил Виктор, остановившись в шаге от бывшей ученицы. – Останешься?

– Зачем? – задала она наконец вопрос, что тлел в душе все эти годы. Вопрос, ответов на который было столько, что месяцы нужны – облечь в слова их все. Но Виктор нашёл тот, который заставил её остаться.

– Если ты не простишь, мне ничьего другого прощения не нужно.

…Зачарованная воспоминаниями, Серафима опустилась на стул, поставив на пол чемоданчик. Всё здесь напоминало о нём, и трудно было смириться с мыслью, что Вити больше нет. Сима, задумавшись, касалась пальцами затянутой зелёным сукном столешницы, блестящей медью лампы под плафоном матового белого стекла, письменного прибора, его бумаг, его карандашей. Карандаши у Учителя всегда были отточены так остро, что неосторожному гостю впору пораниться, но в квартире Потёмкина не было неосторожных гостей. Все были сплошь осторожные, говорили негромко и только по делу, распластав на зелёном сукне карты и расчёты. Сима слушала, стараясь не попадаться на глаза. А после Виктор всегда советовался с нею, и они за полночь вместе сидели над теми же картами, и Учитель слушал её внимательнее, чем своих высоких гостей.

Серафима настолько погрузилась в свои мысли, что внезапная трель дверного звонка заставила вздрогнуть, смахнуть со стола подставку с горстью карандашей. Сима торопливо подобрала их и кинулась открывать, но в последний момент засомневалась – надо ли? Оставить ключи у соседки – и в Карманов. Нечего теперь делать гостям в квартире профессора Потёмкина, потому что самого профессора больше нет. Пусть учатся жить без него.

Звонок ожил во второй раз и звенел чуть дольше и настойчивее, словно стоящий на пороге был уверен – ему откроют.

За дверью обнаружился тот самый невысокий старичок-профессор. Он церемонно склонил голову, держа в руке шляпу, и попросил позволения войти.

– День добрый, покорнейше прошу простить меня, что прежде не представился. Решетников, Александр Евгеньевич.

– Очень приятно, – отозвалась Сима, не торопясь представляться. Да и как тут представиться? Кем она была в жизни Виктора? Зинаидой Ивановой, домработницей. – Вам Виктор Арнольдович бумаги оставил? Давайте я поищу.

Она отвернулась, скрывая от проницательного и мудрого взгляда знаменитого мага своё замешательство. Прошла в кабинет.

– Может статься, и оставил. Виктор Арнольдович – он предусмотрительный был. Но вы не беспокойтесь, дорогая моя, я ведь старик. А старики никуда не торопятся. Разве вот чаю стакан, – Решетников улыбнулся ободряюще. Сима неловко повернулась к столу, где в ящике хранились подписанные аккуратным летящим почерком Учителя большие конверты с документами, которые нужно передать коллегам. Он словно всегда был готов уйти в любой миг. А может, чувствовал скорую смерть, как чувствуют некоторые сильные маги. Думала, как дать понять нежданному посетителю, что она торопится. Склонилась к столу и вскрикнула, наступив на закатившийся под стул карандаш. Прижала ладонь к губам.

– Ну что вы, Серафима Сергеевна, родная моя. Ведь я не враг вам, – Решетников деликатно поддержал её под локоть, и Сима взглянула на него с ужасом, который уже не могла скрыть.

– Так вы знаете?

– Знаю, товарищ Зиновьева, – спокойно проговорил Решетников. – Уже несколько месяцев знаю. Как ни старался Виктор от меня вас спрятать, а пришлось рассказать. – Профессор поправил и без того безупречный узел галстука. – Как же вы, бедная моя, выдержали всё это? Рад бы и за себя, и за Витю у вас прощения просить, но этим ничего не переменить. Не мне вам рассказывать, Серафима Сергеевна, какое время было. На что решались мы, чтобы Родину защитить. И если придётся вновь трудное решение принять – рука не дрогнет. Не жду, что за формулу мою вы меня извините.