Конечно же, все мы с разгону разбивали башку о каменную стену истеблишмента. Но это был порыв, который невозможно остановить. Как когда кто-нибудь что-нибудь скажет, а у тебя на языке самый потрясающий ответ. Ты понимаешь, что, по уму, лучше будет помалкивать, но это необходимо сказать, даже когда знаешь, что для тебя это кончится плохо. Слишком блестящая фраза, чтобы её не сказать. Ты бы чувствовал, что предал себя, если бы промолчал.

Олдхэм старался в чем мог подражать своему кумиру Филу Спектору и по менеджерской, и по продюсерской части, но в отличие от Спектора он не был прирожденным студийщиком — звуковиком. Я сомневаюсь, что Эндрю будет сильно протестовать, если я скажу, что он был не очень музыкальным человеком. Он знал, что ему нравится, что нравится другим, но сказать ему: «Е7» — все равно что спросить в чем смысл жизни. Для меня продюсер — это человек у которого под конец записи все говорят: есть, получилось. А музыкальный вклад Эндрю был минимальным и, как правило, ограничивался советами насчет подпевок. «Здесь нужно ля-ля-ля». О’кей, будет тебе ля-ля-ля. Он никогда не вмешивался в наш процесс, даже если был не согласен. В качестве полноценного продюсера со знанием звукозаписи, знанием музыкальных материй позиция у него была шаткой. Но чутье на спрос у него было хорошее, особенно после Америки. В ту секунду, как мы там оказались, он словно прозрел, врубился в нашу тему и дальше просто давал нам двигаться в нужном направлении. По сути, я думаю, в этом и состоял его гениальный продюсерский метод давать нам записываться самим. И постоянно заряжать нас своей энергией. Когда добираешься то тридцатого дубля и начинаешь немного подвисать, приободрение — необходимая вещь: «Ну еще один разок, последний, собрались,— с неистощимым энтузиазмом. — Давайте, сейчас все будет, почти дожали».

В детстве мысль о том, чтобы побывать за границей, у меня как-то не возникала. Мой батя однажды выбрался из Англии, но это было в составе действующей армии — он доплыл до Нормандии, и там ему зашибло взрывом ногу. Так что идея была абсолютно невообразимая. Про другие страны ты только читали, или смотрел по телевизору, или на фотках в National Geographic — все эти негритянки с висящими сиськами и вытянутыми шеями. Но увидеть их в живую ты не предполагал. Наскрести денег, чтобы выехать из Англии, — это было за пределом моих возможностей.

Насколько я помню, одним из первых мест, куда мы попали после США, была Бельгия. И даже такое казалось приключением. Почти как отправиться в Тибет. И еще Olympia в Париже. А потом вдруг ты уже в Австралии, и взаправду видишь весь мир, и тебе за это платят! Но, господи Боже мой, есть же на свете дыры.

К примеру, Данидин, практически самый южный город на Земле, в Новой Зеландии. Он напоминал город из вестернов, и чувствовал ты себя в нем соответственно. В нем даже общественные привязи для лошадей сохранились. Стояло воскресенье, влажное мрачное воскресенье 1965-го в Данидине. Не думаю, что где-нибудь отыскалось бы настолько же гнетущее место. Самый длинный день в моей жизни, казалось, он не кончится никогда. Мы обычно легко находили себе развлечения, но на фоне Данидина какой-нибудь Абердин выглядел как Лас-Вегас. Очень редко бывало, что депрессия накрывала всех — обычно хотя бы один был бодрячком и поддерживал остальных. Но в Данидине все поголовно просто выпали из жизни. Ни просвета, ни даже намека на улыбку. Даже надраться не получалось — алкоголь не действовал. В воскресенье робкий стук в дверь, на пороге какой-то прихожанин: «Кхе-кхе, служба через десять минут...» Один из тех унылых серых дней, которые возвращали меня в детство, — нескончаемый день, мрак, ничего на горизонте. Скука для меня болезнь, и я ею не страдаю, но в тот момент я чувствовал себе на самом дне. «Короче, встану-ка я на голову — пусть таблетки еще раз поперсвариваются».

Но Рой Орбисон! Только потому, что мы приехали туда с Роем Орбисоном, мы приехали туда вообще. Вот кто точно был главным номером в тот вечер. Настоящий маяк во мгле южных морей. Потрясающий Рои Орбисон. Он относился к той породе техасских парней, которые умели пройти через все с поднятой головой, в том числе через всю его трагическую жизнь. Его дети погибли при пожаре, жена погибла в аварии, ничто в личной жизни не складывалось для Большого О, но я не знаю ни одного такого же благородного джентльмена, ни одну настолько же стоическую личность. А этот его невероятный дар — когда казалось, что на сцене он вырастал с пяти футов шести дюймов до шести футов девяти дюймов. Видеть такое своими глазами — это было потрясение. Вот он, красный от солнца, похожий на рака, в смешных шортах. И мы просто сидим кружком, перебираем струны, болтаем, выпиваем-покуриваем. «Так, мне на сцену через пять минут». Мы собираемся смотреть первый номер, и из-за кулис выходит этот человечище, совершенно другой, который кажется выросшим как минимум на фут из-за того, как он держит себя и как держит публику. Он же только что был в шортах, как у него это получается? Это одна из тех невозможных вещей, которые бывают, когда работаешь перед залом или на арене. За кулисами вы могли быть последним сбродом, но звучит «Дамы и господа» или «Представляю вашему вниманию» — и вы уже не вы, а что-то другое.

Я и Мик провели месяцы и месяцы в авторских муках, прежде чем написать что-то достойное Stones. Мы сочинили несколько ужасных песен с названиями типа We Were Falling in Love («Мы влюблялись друг в друга») или So Much in Love («Так сильно влюблен»), не говоря уже про (Walkin’ Thru the) Sleepy City («(Гуляю) По сонному городу») (это была передранная Hesa Rebel [89] ). Некоторые вообще-то стали среднего масштаба хитами. Джин Питии, например, спел That Girl Belongs to Yesterday («Эта девушка осталась во вчера»), правда, с поправленными им самим словами и названием, но к лучшему — наше название было Му Only Girl («Моя единственная»). Я сочинил позабытый перл под названием All I Want Is Му Baby, который записал Бобби Джеймсон, шестерка Пи Джея Проуби; я сочинил Surprise, Surprise — её записала Лулу. Мы положили конец хитовой серии Клиффа Ричарда, когда он выпустил нашу вещь Blue Turns to Grey — это был один из редких случаев, когда его сингл попал не прямо в верхнюю десятку, а в верхнюю тридцатку. И когда Searchers исполнили Take It Or Leave It, их это тоже подкосило. Так что наши авторские занятия приносили еще и такую пользу: подсекать конкурентов, загребая за это денежку. С Марианной Фейтфулл эффект получился обратный. Её мы сделали звездой с помощью As Tears Go By («Пока слезы катятся») — это название Эндрю Олдхэм придумал вместо нашего As Time Goes By («Пока проходит время»), такого же, как в «Касабланке», написанной на двенадцатиструнной гитаре. Мы думали, вот халтура, ужас. Выходим наружу и играем её Эндрю, а он говорит: «Это хит». Нереально — мы смогли её продать, мы на ней заработали. Мы с Миком офигевали халявная денежка!

К тому моменту и я, и Мик понимали, что наша стоящая работа — писать песни для Stones. У нас ушло семь, а то и девять месяцев, чтобы родить The Last Time, первую вещь, которую, мы считали, можно показать остальным и не бояться быть посланными подальше. Если бы я пришел к Rolling Stones с As Tears Go By, реакция была бы: «Выйди вон и не возвращайся». Мы с Миком старались как следует набить руку. У нас все время выходили какие-то баллады, ничего общего с нашей собственной музыкой. И наконец мы написали The Last Time, после чего переглянулись и сказали надо попробовать с нашими. В этой вещи есть первый узнаваемо роллинговский рифф, то есть гитарная фигура; припев был взят у Staple Singers, из их версии госпела This May Be the Last Time. Мы могли сделать из этого рабочий хук, теперь нужно было подыскать слова. У текста The Last Time особый роллинговский привкус, наверное, раньше у нас бы такое не написалось — песня про то, как отправляешься в дорогу и бросаешь девчонку. «You don’t try very hard to please me». Это вам не стандартная серенада, которая поется недостижимому предмету страсти. С этой песней все встало на свои места, и мы с Миком осмелели достаточно, чтобы наконец выложить свое произведение перед Брайаном, и перед Чарли, и особенно перед Иэном Стюартом, главным арбитром и авторитетом. С прежним материалом нас бы погнали поганой метлой. Но эта вещь, можно сказать, обозначила, кто мы такие. В Англии она попала на первое место.

Благодаря Эндрю в моей жизни появилось потрясающая штука. Я никогда не думал сочинять песни. Он заставил меня освоить это ремесло, и в процессе у меня случилось озарение: ого, а я могу! И постепенно перед тобой открывается целый новый мир, потому что теперь ты не просто играешь или пробуешь подражать чужой игре. Теперь это не выражение кого-то другого — я могу начать выражать сам себя, могу писать собственную музыку. Ощущение от этого было почти как от удара молнией.

Запись The Last Time пришлась на волшебный период нашего пребывания в студии RCA в Голливуде. Два года, с июня 1964-го по август 1966-го, мы записывались там наездами, и в результате родился альбом Aftermath, где все песни написаны Миком и мной — двойняшками Глиммерами, как мы себя потом прозвали. Это был этап, на котором все — сочинительство, запись, концерты — вышло в новое измерение и на котором параллельно Брайан начал съезжать с катушек.

Наша работа никогда не была легкой. Она не кончалась, когда ты уходил со сцены. Мы должны были возвращаться в гостиницу и начинать шлифовать новый материал. Мы делали перерыв в туре, и, чтобы откатать в студии треки для альбома, нам давали дня четыре, неделю максимум. На запись одного трека уходило тридцать-сорок минут. Не особенно напряжно, учитывая, что мы в туре и группа в боевой форме. И у нас десять, пятнадцать песен. Но это был безостановочный процесс, постоянное давление. Что, возможно, для нас было только к лучшему. Когда мы записывали The Last Time в январе 1965-го, мы только отыграли тур, все были вымотаны. Мы сунулись в студию на чуть-чуть, записать один сингл. После того как The Last Time был готов, из стоящих на ногах Stones остались только я и Мик. С нами был Фил Спектор — Эндрю попросил его зайти послушать новый трек — и еще Джек Ницше. Служащий зашел прибраться, и какое-то время, пока оставшиеся паковали инструменты, раздавался только тихий звук метущей швабры в одном из углов гигантской студии. Спектор подобрал бас Билла Уаймена, Ницше сел за клавесин, и так был записан бисайд Play with Fire, с половиной Rolling Stones и остальным уникальным составом.