Увлекшийся Басманов говорил уже обыденным неясным русским языком, забыв, что для стенного атамана эта речь пока великоумная чужбина.

— А где Кучум, овса он получил? — Корела вдруг поднялся и оправился.

— Пошел, Андрюша? Значит, зря я распинался, — Басманов огорченно привалился к белой стенке, смазал ребром ладони по подоконнику. — Игнашка, гостя проводи к коню!

— Так не шепнешь на дорожку, Петр Федорыч, какой там Рюрикович хитрит? — обернулся на пороге казак. — Мстиславский али Трубецкой?

— Это Гедеминовичи, — сухо поправил невежду Басманов.

— Слышь, а царю сказал? Дмитрий знает?

Но воевода огладил усы, положил за кушак руки и не вымолвил ни слова, не двинулся больше, пока атаман, оценив головой прочность низенькой притолоки, не покинул служебной избы.

Тогда Басманов с размаха швырнул на стол стальной кулак, следом за ним упал сам, сгреб щепотью на темени остриженные под полутатарина кудри, мореный стол откликнулся весомым кратким эхом, напомнив все сразу распирающие старый дуб дела. Добрую половину сих дел, начатых при Годунове, давно надо было сжечь, но Басманов все медлил, не подымалась рука. Из верхнего слоя харатей, противней [126] , книг Петр Федорович понял: нонешний царь и чернец Чудова монастыря Гришка Богданов Отрепьев — один человек. Сходство примет, составленных со слов родных, знакомых Гришки — галичан, монахов суздальских, московских, сличение литовских, русских мест и дат освобождало от всяких сомнений.

Нравственный традиционный ум Басманова изнемогал, тщась осознать свой путь, долг — в колотой, нескладной исторической мозаике, но неожиданное, молодое сердце воеводы дышало радостью, когда так думал: все же не сынок безумного тирана и не породистый придворный лис, а свой, бодрый собрат-самородок садится на великорусский престол!.. Хотелось посоветоваться с кем-то умудренным прочно, перевести дух, опершись на прозрачно-преданного, близкого. Но всюду скорые «кроткие» взоры бояр, дьяков, от меха шапок до сафьяна сапог покорившихся и все же не покоренных, либо кичливые по мелочи ляхи…

Со страшным скрежетом решетчатая рама окна вдруг пошла, чубарая конская голова всунулась в горницу. Басманов рванул бешено ящик с пистолями… Вовремя услышал хриповатый голос:

— Лады, Петр Федорович, мы с Кучумом прибыли к тебе на службу, — над конскими ушами показался всадник — атаман Андрей. — Мы так прикинули: у родовитого злодея в погребках, поди, не счесть сулеечек старинной выдержки? Где-то еще такое приведется?.. Нет, мы попробуем Дмитрия оборонить… — и казачок протянул воеводе надежную, слабо дрожащую руку, которую Басманов с чувством сжал.

Тогда донец пощекотал плеткой коня под науздным ремнем, и удивительный Кучум, в свою очередь, подал на пожатие продолговатое копыто — установил стаканчиком на подоконник.

Огромный конь был полон огня. Огонь светил в янтарных пузырьках глаз, дрожал, переливался под прозрачной шкурой в мускулах и сухожилиях, вырывался наружу алыми волнами гривы и хвоста. На хребет полыхающего жеребца попрыгали друг за другом Годуновы: отец, мать и братик царевны — все в хлопчатых нательных рубахах. Жеребец закинул странную, как у индейского удава, голову и безрассудно, радостно захохотал. Ударил белыми от полымя подковами в черную землю и полетел. Вот он — что пляшущий пожар терема невдалеке, вот уже костерок, зовущий из неведомой степи, вот зыбкая теплая свечка…

Вздрогнув, Ксюша открыла глаза: во мраке рядом действительно тлела свеча — прямо из сна, сквозь какое-то марево с привкусом валерианного ладана.

— Маменька… братец… — позвала Ксюша, после огнистых видений еще не овладев всей дневной памятью.

За шандалом со свечкой лизнул вышивку с жемчугом, мигнул на изумрудах ясный отблеск, качнулась бархатная тень: над локтями в парче, над столом поднялась человеческая голова.

— Их нет, они уж умерли… — сказал, подходя мягким шагом к царевниной лавочке, он — монах-оборотень, самозванец.

Ксения мигом опомнилась, вскинулась, удвигалась в ближний угол горенки, перебирая пятками по лавке. Оттуда — глядя страшно над коленками, обтянутыми сарафаном:

— Они не сами умерли, неправда. Ты задушил.

— Я был еще далече. Ваши же бояре расстарались, вот бы кого передушить. Только я дал обет — не умножать скорбь на Руси.

Открыв по голосу Отрепьева, что ей не следовало лжецаревича страшиться изначально, Ксения возненавидела оборотня-друга хуже строжайшего врага. Спрятала выбившуюся прядку за накосник.

— Скорбь, ты не подходи… А вправду ты — Отрепьев? Ты тот монах, что на крещение с ковриком перед моим возком упал? — еще сомневалась в возможностях своей девичьей памяти Ксения.

Инок-расстрига, весь дух которого сладостно вздрогнул, узнав, что для царевны его незабвенна их первая быстрая встреча, уже не мог лицемерить, проникновенно разыгрывать «истинного»… Озирнулся мельком в полутемной, орошенной пресладко и всеми оставленной горнице и тихо, трепетно признал:

— Да, это я… Я шел к тебе с тех самых пор, я взял, освободив от Годуновых, весь наш дикий край… Избавил от родительского ига твою заповедную юность…