«Вы, те, кто непрерывно с утра до вечера продает груды товаров, или, как сказал профессор Моно Жак, миллиарды тонн единиц продукции, — что вы обо всем этом думаете? Неужели вы считаете, что присутствуете на торжественных похоронах, утверждающих прочные основы вашей жизни и будущей достойной смерти торговцев продовольствием, товарами и машинами? Нет, господа технократы производства, упаковки и продажи, эти похороны — надувательство! Вы присутствуете при крушении кумиров. Человек, который покоится в роскошном гробу, заказанном и оплаченном фирмой, и уносит с собой в могилу вместе с чалмой из бинта Вельпо соображения по поводу продажи машин для сбора помидоров, — этот человек похож на вас, и, даже мертвый, он, как и вы, был обманут. Бдение у гроба в большом зале, траурные извещения, собравшие вас, эскорт профсоюзных активистов — все это не что иное, как щедро оплаченная махинация. Б самом чреве „Россериз и Митчелл-Франс“ всколыхнулись грозные силы, несущие смятение и панику, и они уже дают о себе знать. С каждым часом растерянные руководители отступают, надеясь, что их податливость поможет им вернуть утраченное, разрядить обстановку. Они были вынуждены бодрствовать у тела покойного сначала у него на квартире, затем на предприятии, вынуждены участвовать в похоронах, допустить рядовых работников на траурную церемонию, вынуждены были оплатить стоимость гроба и публикацию извещения. Не стройте себе иллюзий! Посмотрите, как хмурится этот вельможа Мастерфайс! Как он еле передвигает ноги, словно ему приставили к спине пистолет! Обратите внимание на затаенную ненависть в глазах Ронсона, на скованную походку Сен-Раме! Знаете, о чем они думают? Как бы поскорее навести здесь порядок, побыстрее покончить с этим дьявольским наваждением, сесть в самолет и отправиться в Де-Мойн с отчетом: там, во Франции, в Париже, в нашем здании из стекла и стали мы почувствовали присутствие духа сатаны. Скончался ответственный сотрудник, и похороны его были чрезвычайно странными. Как знать, не будет ли теперь его призрак бродить по лабиринтам коридоров, рыться в кабинетах, распространять новые свитки, расширять трещину, подрывать рост, развитие фирмы, самофинансирование, систему амортизации и экспорт? И кто знает, не просыпаются ли по ночам тысячи Арангрюдов во всем мире, не бродят ли они по карьерам, где мы вырубаем наш камень, по лесам, откуда мы вывозим нашу древесину, по рудникам, где мы добываем наше железо, нашу медь, наше олово, наш алюминий, по металлургическим заводам, на которых мы плавим наш чугун, чтобы потом, собравшись вокруг наших нефтяных скважин, мочиться в нашу нефть. Ах, господа из генерального совета, подумайте серьезно о нависшей угрозе! Представьте себе, как эти чудовищные орды ответственных сотрудников, с головами в повязке Вельпо, опустошают наши кофейные поля в Бразилии, наши шахты в Чили, наши плантации в Африке, уничтожают нашу рыбу в Китайском море, наших мальков в прудах Франции, наших овец в Австралии, наших свиней в Новой Зеландии! Особенно, повторяю вам, берегитесь, как бы они не стали мочиться в наши нефтяные скважины, разбросанные по всему миру там, где мы пробурили их благодаря нашему гению и исключительной милости господа бога!»

Тот, кто посмел бы вскочить на крышу катафалка и, поднеся ко рту рупор, обратился бы с такими словами к служащим предприятия, столпившимся у входа в церковь Сен-Клу, был бы немедленно изгнан из общества, брошен в тюрьму и усмирен. Его голос был бы тотчас же заглушен тысячью других голосов, поющих воинственную песнь, которая в те времена волновала душу и наполняла ликованием сердца: «Производим, упаковываем, продаем, и да будет так!» Они сделали выбор. Они утратили воображение. Они видели мир лишь в зеркале заднего обзора своих автомобилей!

На кладбище Анри Сен-Раме произнес поразительную речь, которой я в ту пору не придал должного значения. Сегодня я горько сожалею об этом, но в тот день меня приводили в бешенство высокомерие и алчность экономических и финансовых империй, чьи предрассудки и безудержная спесь вели к уничтожению породившего их свободного общества, к которому они, однако, себя причисляли; они якобы защищали и даже укрепляли его, на самом же деле отняли у него власть и толкали это свободное общество к распаду. Миллионы юношей и девушек индустриальных стран, возмущенные преступлениями, совершенными международными финансовыми боссами, их наглой политикой и не желая так дорого платить за свободу потребления, наивно обращали свои надежды к псевдосоцналистическим формациям и к безжалостным диктатурам. В те времена демократия, казалось, находилась при последнем издыхании. Так, одной из стран Латинской Америки, по имени Чили, был нанесен удар ножом в спину финансистами с Уолл-стрита и их сообщниками из роскошных кварталов Сантьяго. Государственные деятели Запада, не зная — в силу отсутствия воображения и твердости характера, — как избавиться от угрозы коммунизма и революции в собственных странах, дрожали при мысли, что их могут обвинить в апологии чилийского Народного фронта, если они осудят убийство. И потому они избрали предательство. Я высказываю эти соображения, чтобы объяснить, почему я не проявил в ту минуту должного интереса к двусмысленной речи одного из наиболее типичных руководителей того времени, произнесенной над свежей могилой своего коллеги перед толпой сотрудников и представителей администрации фирмы, заполнивших кладбище Сен-Клу. Вот почти точное воспроизведение этого панегирика:

«Сотрудник нашей администрации, покоящийся на дне этой могилы, — не обычное административное лицо. Прежде всего — и я молю небо не усмотреть в этих словах никакой дерзости — Роже Арангрюд был выдающимся деятелем фирмы „Россериз и Митчелл“. В течение двух лет он блестяще справлялся с возложенными на него обязанностями по сбыту машин, предназначенных для наших бельгийских, голландских и люксембургских друзей. Он выполнял свою миссию с таким успехом, что мы намеревались доверить ему весьма ответственный пост руководителя „маркетинга“ всей нашей фирмы. Но однажды вечером, когда он находился на окружном бульваре, бог призвал его к себе. Мы ни на минуту не усомнимся, что, несмотря на прекрасное будущее, которое открывалось перед ним в земной жизни, бог милостиво уготовил ему еще более высокое положение в своем царстве. Именно так должны толковать события верующие. И хотя это не входит в мою задачу, я позволю себе зачитать вам утешительный отрывок из одного прекрасного священного послания, где говорится, что те, кто верит, никогда не становятся жертвами отчаяния: „Братья мои, я всем вам предвещаю чудо. Воистину мы воскреснем — но мы не преобразимся сразу, в мгновенье ока, — с последним звуком иерихонской трубы, ибо труба прозвучит в этот день; все мертвые воскреснут, и все мы изменимся. Надо покончить с тлением, чтобы обрести нетленность, покинуть смертное тело, чтобы однажды обрести бессмертие. И тогда сбудутся слова Священного писания: „О смерть, где теперь твоя победа?““

Итак, Роже Арангрюд жив для тех, кто верит. Но он жив и для многих людей, кто его любил и уважал. На его похороны собралось много народа, все слушают и предаются размышлениям. Почему? Конечно, Роже Арангрюд, я в этом совершенно уверен, достиг бы высот в деловом мире, он погиб в расцвете сил на пороге славы и почета. Так почему же здесь собралась эта взволнованная толпа? Да потому, что сегодня утром мы хороним образцового представителя нашей свободной индустриальной цивилизации. Я долго беседовал с мужественной мадам Арангрюд, и то, что я узнал, побудило меня говорить в такой манере, которую большинство из вас, возможно, сочтут необычной и неакадемичной. Это потому, как я уже сказал, что сотрудник, которого мы хороним, был не обычным сотрудником администрации. Каковы бы ни были его усердие и настойчивость в работе, они никогда не понуждали его жертвовать тем, для чего должен жить человек, то есть культурой, размышлениями, любовью. Роже Арангрюд допоздна засиживался по вечерам, беседуя со своей супругой, и они читали друг другу вслух шедевры мировой поэзии, ставшие достоянием всего человечества. Бывало даже, что в иные вечера супруги тратили свой досуг на знакомство с произведениями неизвестных молодых поэтов, стараясь проникнуть в их поэтический мир. Где вы найдете администраторов, которые в наши дни читают стихи? Роже Арангрюд возвращался домой не для того, чтобы молча поужинать, наспех поцеловать детей и поскорее выудить из газет несколько общедоступных политических и экономических идей, и не для того, чтобы бессмысленно тратить время перед телевизором, тупо или насмешливо глядя на экран. Каждый год он знакомился с десятком современных романов, изучал три-четыре политические или экономические работы, на которые тщательно составлял аннотации; во время отпуска он перечитывал по крайней мере один крупный классический роман и, однако же, не был занят по шестнадцати часов в сутки! Последним романом, который он вновь прочел, был „Война и мир“. Укажите мне администраторов, которые читают, а тем более перечитывают эту весьма объемистую книгу? Какое им дело до того, как Толстой представлял себе Наполеона, вторгшегося на его родину? Почему Арангрюд перечитывал Толстого? И насколько это могло способствовать увеличению продажи машин? Но Роже Арангрюд был человеком думающим, он часто посещал музеи, выставки. Когда его руководители слушали, как он красочно описывает машины для сбора помидоров, им было приятно сознавать, что в его голове неустанное движение коммерческого механизма как бы подгонялось вздохами Анны Карениной или шепотом Бориса и Наташи. Что касается меня, то я находил в этом невыразимое утешение. И наконец, Роже Арангрюд любил своих ближних. Жена была его главным доверенным лицом, дети — товарищами, друзья — партнерами. К тому же у себя дома или в компании друзей он никогда не затрагивал вопросов, касающихся нашей фирмы. Даже самое высокое жалованье не могло бы заставить его отречься от культуры, от размышлений и любви — одним словом, от своей индивидуальности. Этот человек, так глубоко связанный с образом жизни своего века, так уверенно выполнявший свои профессиональные обязанности и находившийся в самом сердце мощнейшей в мире транснациональной компании, умел при этом оставаться самим собой в наш противоречивый век. Вот почему я взял на себя смелость отступить от правил, принятых в подобных случаях. И в это утро я склоняюсь перед его могилой и говорю: „Прощай!“»

Так говорил Анри Сен-Раме, генеральный директор фирмы «Россериз и Митчелл-Франс».

Вызвали ли его слова оживленное обсуждение, когда люди расходились с кладбища? Отнюдь. Подавляющее большинство находилось слишком далеко от могилы и ничего не слышало. Что же касается тех, кто внимательно следил за каждым словом, то они расходились молча, низко опустив голову и заложив руки за спину. И только американцы, неспособные понять больше десяти-пятнадцати слов по-французски, казалось, вздохнули с облегчением, убедившись, что Арангрюд покоится под могильной плитой, надежно упрятанный в крепко заколоченном гробу. Однако и им было невесело — людям дальновидным нетрудно было догадаться, что отныне начнутся серьезные дела. В Де-Мойне, без всякого сомнения, все уже были подробно информированы о волнении, охватившем французский филиал, и если Сен-Раме не удастся быстро восстановить спокойствие, ему придется защищать уже себя самого. Моя уверенность, что чья-то злая воля, а вовсе не случайное стечение обстоятельств, вот уже три дня будоражит предприятие, возрастала, но вместе с тем мысли мои все больше путались. Один вопрос не давал мне покоя: неужели Арангрюд действительно был таким, каким его описал в своей выспренней речи Сен-Раме? Вдова ничего мне не говорила о Толстом. Возможно, сотрудники, молча покинувшие кладбище, тоже задавали себе этот вопрос. В зависимости от того, был ли ответ положительным или отрицательным, возникало две гипотезы, и обе порождали серьезные проблемы. Если ответ на мой вопрос был положительным и Сен-Раме действительно узнал от мадам Арангрюд подробности личной жизни ее мужа, то уж совсем не в духе генерального директора было становиться на ходули и создавать романтическую картину. Странно, что Сен-Раме вдруг проявил такое пристрастие к культуре, к размышлениям и любви. Если же ответ отрицательный, то зачем же ему понадобилось рисовать ложный портрет усопшего? Такие сотрудники, как Бриньон, Ле Рантек или я, знавшие внутреннюю политику нашей фирмы, просто растерялись. Очевидно, молчание сотрудников объяснялось тем, что они не могли решить, следует ли выражать восторг по поводу этой речи или нет. Никто не хотел рисковать и высказывать свое мнение. Случай был из редчайших. Президент или генеральный директор того времени мог, по примеру Нерона или Дракулы, позволить себе любую вольность перед своими, даже самыми умными, сотрудниками и не вызывать при этом с их стороны никакого отпора, ибо для каждого, работавшего в нашей фирме, было жизненно важно сохранить свой высокий оклад. Западные демократии имели, стало быть, своих деспотов, только вместо королевских дворцов они восседали в огромных роскошных кабинетах в зданиях из стекла и стали. Болезнь распространялась и на нижестоящих чиновников, ибо каждый считал себя королем над кем-то другим. Эта удручающая психология власти усиливала процесс деградации, разъедавшей изнутри свободное общество. Все говорило о том, что сдержанность, с которой сотрудники администрации отнеслись к выступлению Сен-Раме, объяснялась их растерянностью. Мы с Бриньоном уселись в автомобиль Ле Рантека, и тут я получил возможность лишний раз убедиться, какое замешательство вызвала речь Сен-Раме. Наши мысли были заняты его выступлением, но мы не обмолвились по этому поводу ни словом.

Когда мы прибыли на улицу Оберкампф, я увидел, как подъехал лимузин американцев. (Ему тоже не удалось избежать уличных заторов.) Не желая сталкиваться с начальством, я поспешил скрыться в здании фирмы. Через четверть часа Адамс Мастерфайс вызвал меня в маленькую приемную. «Ну, начинаются неприятности», — сказал я себе, направляясь на эту встречу.

Американец был не один. Какой-то невероятно широкоплечий детина развалился на диванчике. Он панибратски махнул мне рукой, словно мы служили с ним в одном полку, и бросил: «Хэлло». Я в свою очередь кивнул. Мастерфайс предложил мне сесть и заявил следующее:

— Я хочу представить вам Гарольда Кинга Востербилла, которого мы зовем Кинг Востер, — он наш постоянный частный детектив и вот уже более десяти лет успешно практикует у нас в Айове. Мы попросили его присоединиться к нам. Наш дорогой Анри, со своей стороны, обеспечит участие французского детектива, именно ему официально будет поручено расследование. Мы, американцы, питаем большое доверие к французскому частному сыску. Присутствие Кинга вовсе не следует понимать как отказ от этого доверия, но ситуация показалась нам такой запутанной, что будет совсем не лишним соединить наши силы и наши знания. И потом, надо же Кингу как-то оправдывать свое жалованье! — Грубоватая шутка вызвала у них шумный взрыв веселья. — В этом деле, — продолжал Мастерфайс, — я назначил вас главным действующим лицом по трем причинам: прежде всего, потому, что вы заместитель директора по проблемам человеческих взаимоотношений, и вас в первую очередь касается эта провокация, которая могла возникнуть только в расстроенном мозгу; затем, вы превосходно знаете наш язык, а это необходимое условие, так как мы, американцы, прошлой ночью в Де-Мойне решили взять на себя надзор за расследованием, чтобы облегчить работу нашим французским друзьям Рустэву и Сен-Раме; и наконец, я имел возможность оценить вас во время наших непосредственных контактов — вы производите впечатление человека сдержанного, скромного, но в то же время мужественного и волевого. Надо ли добавлять, что я уверен в вашей невиновности, возможно даже, в конце концов, вы окажетесь здесь единственным, кто стоит вне всяких подозрений. В самом деле, мы с вами провели вместе ту решающую ночь сначала в отеле, потом на кладбище и, наконец, на ночном бдении у гроба. Мы с вами не расставались с половины девятого вечера, то есть со времени нашей встречи на обеде у Сен-Раме. Так вот, совершенно очевидно, этой ночью какой-то человек зло посмеялся над нами: подражая голосу нашего дорогого Анри, он говорил с мадам Арангрюд и отправил тело ее покойного мужа, а также представителей похоронного бюро, ваших коллег и профсоюзных активистов в большой мраморный зал, а двумя днями раньше распространил эти дьявольские свитки. Итак, только вы, Сен-Раме и Рустэв — а я со своей стороны, вопреки мнению Ронсона, добавил бы сюда и Рюмена — находитесь вне подозрений. Видите ли, Рюмен — член коммунистической партии, а распространение таких дурацких текстов не похоже на их методы. Всех же остальных мы должны взять под подозрение. К тому же Сен-Раме полностью согласен с нами. Наши мнения расходятся только по вопросам тактики. У нас в Соединенных Штатах мы привыкли шагать прямо к цели, не придавая значения тому, «что скажут об этом другие». Возникла проблема, она существует, ее надо решить и только это имеет значение. Здесь же, во Франции, вы более осторожны и стараетесь как-то приглушить и замять инцидент. Если бы это зависело только от нас, мы просто-напросто предупредили бы персонал, что проведем расследование с целью разоблачить того, кто мешает нам работать, производить, продавать, получать прибыли, а следовательно, выплачивать жалованье нашим сотрудникам и выдавать им солидные премии летом и в конце года. Анри предпочитает не оглашать инцидента и действовать более скрытно. Французский детектив будет выступать как представитель одной бельгийской фирмы, желающей слиться с нашей, что обеспечит ему полную возможность находиться в нашем здании, расхаживать где ему вздумается, заходить во все служебные помещения. Кинга мы выдадим за одного из моих помощников из Де-Мойна. Мы с Анри договорились, что максимальный срок расследования — неделя. Если к концу этого срока мы не разоблачим самозванца, то воспользуемся моим методом. Я пригласил вас сюда, чтобы представить вам Кинга Востера и посвятить вас в нашу тайну. Кроме Ронсона, Сен-Раме, Рустэва, Кинга Востера, французского детектива и меня самого, вы единственный ответственный сотрудник нашей фирмы, посвященный в тайну. Что вы об этом думаете?