От руля мои руки покрылись мозолями и ссадинами. Ладони слегка позеленели: как и весь корабль, штурвал превратился в медь и крепко окислился на соленом морском воздухе.

— Была ли вообще точка возврата? — задумываюсь я вслух.

— В смысле? — переспрашивает капитан.

— Вы сказали, что мы прошли точку невозврата. То есть, было время, когда можно было повернуть обратно?

В ухмылке капитана мало теплоты.

— Теперь-то уж мы никогда не узнаем.

Я подозреваю, что вернуться нельзя было никогда. Путешествие было предначертано мне, еще когда я не ступил на палубу. С самого моего рождения.

Снизу прибегает штурман с очередной картой в руках. В переплетениях линий точно вымерены все лиги и градусы широты и долготы. Капитан рассматривает листок, кивает и отдает мне. Мы шныряем не вслепую. Вернее, если в нашем движении и есть случайность, вся она на совести штурмана.

Капитан с гордостью хлопает его по плечу:

— Теперь-то мы наверняка доплывем до цели!

Штурман сияет:

— Я уже включен в сеть — накрепко связан с морским дном. Дно-окно-оплот-живот, нутром чую, куда плыть. Мне не нужно другой пищи!

Капитан знает, что штурман давно уже обходится без коктейля. Наверняка поэтому так и гордится им:

— Бери с него пример, рулевой Кейден. Взгляд штурмана ясен. А твой?

Но с этой ясностью взгляда пришло и что-то другое. Лоции стали еще запутаннее обычного, и все же он настаивает, что без них мы не доплывем. Самое жуткое в том, что я ему верю.

— Отринь воронье гнездо — и познаешь просветление куда слаще, чем все его яды, — продолжает капитан. — Погляди на штурмана!

Но я боюсь, что это просветление еще опаснее, чем петарды в детских руках. Штурман глядит в бездну — что бездна говорит ему? Она явно не желает нам добра. Когда мой сосед куда-нибудь идет, черная жижа из щелей липнет к его ногам. Он дотрагивается до стены — и деготь тянется к его руке, как будто она притягивает темноту. Мне приходит в голову, что свет и тьма должны любить друг друга. И все же одно непременно убивает другое.

Когда море успокаивается и небо проясняется, капитан достает откуда-то старинный пистолет. По-моему, такие называют кремневыми. Чем-то похожим Аарон Берр застрелил Александра Гамильтона на их позорной дуэли.

— Я слышал, ты искусный стрелок, — говорит капитан. Странно, ведь я за свою жизнь не выпустил ни одной пули.

— Кто вам сказал? — осторожно спрашиваю я, не торопясь опровергать это.

— Слухи ползут, — отвечает он. — Всем известно, что ты поразил немало противников на поле краски.

— А, так вы про пейнтбол!

— Меткость есть меткость, каким бы ни было оружие, и настала пора действовать. — Он вкладывает мне в руки пистолет, мешочек пороха и единственную свинцовую пулю. — Ты поразишь птицу с одного выстрела.

Я разглядываю пистолет, стараясь не выдавать испуга. Он тяжелый, гораздо тяжелее, чем кажется на вид. Я поднимаю взгляд к парусам, но не вижу попугая. С тех пор, как он перестал скрывать свое намерение убить капитана, его вообще не видно. Теперь он сидит на вантах и верхушках мачт. Настало время действовать, но я так и не решил, что же предпринять. Хотя мне нравится быть у руля и в милости у капитана.

— Может быть, вам будет приятнее сделать это самому? — предлагаю я.

Капитан качает головой:

— Даже без одного глаза этот крылатый змей не даст застигнуть себя врасплох. Это должен сделать тот, кому он доверяет и кому могу довериться я. — Он хватает меня за плечо с чем-то вроде гордости: — Вотрись ему в доверие и до последнего не вынимай оружия.

Я затыкаю пистолет за пояс и прикрываю рубашкой. Капитан одобрительно кивает.

— Когда мы избавимся от попугая, мы будем свободны.

Сделать выбор немыслимо. Как мне быть?

Если вам не с кем поговорить о барахлящих извилинах, берите пример с Рауля. Поговорите с Шекспиром.

Читать его, конечно, полный вынос мозга, но наш учитель не принимал за оправдание переведенную на староанглийский фразу «Собака съела мою книгу» и все равно заставлял нас читать «Гамлета». Что удивительно, как следует вчитавшись, я даже проникся.

Перед злосчастным датским принцем стоит невозможный выбор. Призрак отца требует отомстить за его смерть и убить дядю. До конца пьесы Гамлета раздирают вопросы. Что делать? Убить дядю? Не слушать тень отца? Был ли призрак? Не спятил ли он сам? Если он не спятил, не стоит ли притвориться безумцем? Кончится ли все это, если покончить с собой? Будут ли ему сниться сны после смерти? И будут ли они лучше этого ночного кошмара, в котором отец требует убить дядю, который, кстати, теперь женат на матери? Он мучительно размышляет, колеблется и разговаривает сам с собой, пока не напарывается на отравленный клинок и терзающий его самоанализ не сменяется вечной тишиной.

Шекспир явно питал слабость к смерти. И ядам. И безумию. Возлюбленная Гамлета — Офелия — сходит с ума и тонет. Король Лир теряет рассудок — в наше время это назвали бы болезнью Альцгеймера. Макбета преследуют призраки и навязчивое видение нависшего кинжала — классические галлюцинации. Все настолько точно, что я начинаю гадать, не было ли у Шекспира богатого опыта по этой части.

Наверняка его тоже обвиняли в том, что он что-то употребляет.