– А что за молитвенник? – поинтересовался я у реб Берла.

–Да какой-то непонятный, – ответил он, – не ашкеназский и не сефардский. Делать с ним все равно нечего, пусть берет, хоть одному еврею радость от этой книги.

Время шло, и с медленным поскрипыванием его колес, неспешным проворачиванием, постукиванием и равномерным боем часов, меч опустился на узел моей семейной жизни, и сплетенные, казалось бы, навечно, половины разлетелись, свободные, в разные стороны, зализывая раны и отирая кровавый пот. Следующий шаг почти автоматически привел меня в ОВИР: отдел виз и регистраций.

Внимательно изучив мои документы, миленькая литовка с волосами цвета выцветших рыбацких сетей и в форме капитана милиции вернула анкету.

– Вы не ошиблись, – спросила она, протягивая лист, где указывалась степень родства. – Графы не перепутали?

Действительно, выглядело это странно. В графе «остающиеся родственники» стояли имена отца, матери, бабушек, брата, бывшей жены и двух детей. В месте, где нужно было указать, с кем я желаю воссоединиться, сиротливо чернела только одна фамилия. Степень родства выглядела еще более странно: брат жены брата.

– Нет, не перепутал.

В руках у капитанши оказалась копия свидетельства о разводе.

– Вы специально развелись для выезда? Еще двух недель не прошло.

– Так получилось.

– Хорошо, оставляйте документы. Однако хочу вас сразу предупредить, шансы невелики.

– Б-г поможет.

Капитанша улыбнулась.

– Надежда мать дураков, но без нее не прожить.

Не понравилась мне ее улыбка. Улыбка спокойной уверенности в правоте порядка и стоящей за ним силы. Улыбка исследователя, изучающего забавную мушку под объективом микроскопа.

За ответом следовало прийти минимум через месяц, как раз на следующий день после Рош-Хашана [48] . Оставалось уповать на лучшее и молиться.

Три недели прошли незаметно, а на четвертую тучи над моей головой начали сгущаться, и тяжелые капли, провозвестники приближающейся бури, забарабанили по зонтику «упования на лучшее».

К соседям по коммуналке в старом городе, где я временно снимал комнату, явился участковый и начал наводить справки о моем моральном облике и уровне нарушения общественного порядка. Сама постановка вопроса сразу переводила меня в подозреваемые и все, что оставалось выяснить, это насколько мой образ жизни наносит вред окружающей советской среде. Соседи, каждый по одиночке и шепотом, доверительно поведали мне о визите, заверив, будто именно они, в отличие от всех прочих соседей, ну, ты понимаешь, кого я имею в виду, сообщили только самое лучшее.

Положиться на их шепот мог только круглый дурак, я не сомневался, что в руках участкового оказалось достаточно материалов, способных послужить основанием для суда. Впрочем, суд мог состояться и вовсе без наличия каких бы то ни было материалов, но все-таки визит участкового представлял собой отчетливый симптом начинающегося процесса.

Второй симптом, куда опаснее первого, принес в своем клювике зам. ген. директора. Проходя по коридору заводоуправления, товарищ Панка, вместо обычного едва различимого кивка, удостоил меня несколькими словами.

– Ты, это, зайди в первый отдел, там бумага для тебя лежит. Иди прямо сейчас.

Первый отдел мог означать или вызов в КГБ, или повестку в военкомат. Так «доставали» тех, кто не принимал обычные повестки, приносимые почтальоном. Я погулял полдня, не решаясь подойти к двери на втором этаже, обитой, точно школьные тетради по математике, коричневым дерматином, пока не сподобился еще более высокой чести.

Секретарша отдела позвала меня к телефону.

– Ну, ты это, чего не идешь? – раздался в трубке знакомый голос. – Я же сказал: прямо сейчас. Не откладывай до завтра.

Такой интерес к моей особе не сулил ничего хорошего. Однако деваться было некуда, и я пошел.

В первом отделе мне вручили повестку в военкомат. Срок явки был замечательный – сразу после Рош-Хашана, в обещанный день получения ответа из ОВИРа. В общем-то, можно было сказать, что ответ я уже получил.

Последнее мое столкновение с военкоматом произошло зимой. Меня вызвали на военные сборы, но не через первый отдел, а обыкновенной повесткой на дом. Тогда, в глазах власти, я еще был вполне законопослушным гражданином.

Сборы, или «скачки» на сленге, должны были происходить за городом, в военном лагере. Две недели без отрыва плюс казенная пища – весьма непростой период для человека, соблюдающего заповеди. Если с кошером [49] еще можно было управиться, питаясь только хлебом и картошкой, то о субботе и молитве не могло быть и речи. Стоило лишь представить, как я накладываю тфиллин в углу казармы или заворачиваюсь в таллит, а пятьдесят рож начинают вытягивать носы и вострить уши, и всякое желание молиться пропадало напрочь.