Луи де Кафарелли похоронен вместе со своими солдатами на въезде в Акко. Слава прошла мимо него, совсем рядом, но все-таки мимо. Он не успел стать ни королем Италии, как обещал ему Бонапарт, ни даже маршалом.

Незадолго до смерти генерал пришел в сознание. Возле постели никого не оказалось, штурм Акко был в самом разгаре. Кафарелли с трудом вытащил из-под подушки заряженный пистолет и выстрелил в окно. Денщик, прибежавший на звук выстрела, был последним, кто разговаривал с генералом. Кафарелли завещал оружие, ордена и имущество ветеранам своей дивизии, а бумаги попросил передать лично Талейрану. Благодаря исполнительности денщика, в архивах французского министерства иностранных дел оказался дневник Кафарелли.

«Я выехал из Яффо на арбе, влекомой двумя ослами, закутанный с ног до головы в арабскую одежду. Ткань хранила запах предыдущего хозяина, и к острому духу его пота я привыкал несколько томительных минут. Впрочем, мысли о предстоящих переговорах, постоянно сменяемые милым образом Клари, довольно быстро перевели мое внимание на другое.

Дорогу в Реховот, а вернее, колею в сером от пыли песке, иногда переходящем в землю неестественно красного цвета, мы одолели за световой день. На лошади этот путь занял бы не больше трех часов, но на войне медленный способ передвижения зачастую оказывается самым быстрым.

Под скрип громадных деревянных колес я разглядывал унылый пейзаж и от всего сердца благодарил судьбу, сделавшую меня итальянцем. Какое ужасное запустение прежде благословенной земли; повсюду, куда ни кинешь взгляд – следы тысячелетней смерти и разгрома. Изредка попадаются арабские деревеньки, об их приближении мой нос сообщает заблаговременно. Группки покосившихся одноэтажных мазанок, козы, густо облепленные пыльной шерстью, дети с губами, разъеденными мухами, женщины, затянутые в черное до носа. Над тканью блестят любопытные глаза, я натягиваю пониже куфию и отворачиваюсь.

Около полудня мой возница, до сих пор не обронивший ни одного звука, за исключением монотонного понукания ослов, вдруг остановился и, ткнув кнутом в сторону Реховота, довольно выразительно промычал несколько слов на местном диалекте арабского. После нескольких минут объяснений я понял, на что он хочет обратить мое внимание. Слева от дороги, там, где полоса песка пересекалась синей линией горизонта, чернело нечто, принятое мною за обугленный ствол дерева. Впрочем, свою ошибку я понял почти сразу – до таких размеров деревья не дорастают.

– Слон, слон, – повторял возница. – Там слон!

Слоном в этих краях называют восточную башню цитадели; по странной причуде строителей, из ее середины выступают два гигантских камня, действительно похожих на бивни слона. Об устрашающем применении «бивней» мне еще предстояло узнать.

С каждым оборотом колес башня вырастала над горизонтом. Ее черный силуэт будил самые зловещие мысли, и я приложил немало усилий, дабы отогнать их. Пришлось пустить в ход самое действенное средство: раскрыв медальон, я вдохнул запах духов Клари. Запах поверг меня сначала в блаженство, а затем, сразу же в бешенство. Черт их всех побери!!

По мере приближения проявились остальные башни цитадели, не столь гигантские, как «слон», но также весьма внушительных размеров. Местность вдруг невообразимо переменилась; безжизненный песок сменили ухоженные поля, дорога приобрела нормальный вид, превратившись сначала в плотно утрамбованную земляную полосу, а затем в мощенный булыжником тракт. Вдоль дороги живописно расположились уютные домики, почти полностью скрытые зеленью деревьев.

Впереди показалась группа всадников. Неспешно приблизившись, конники остановились, преградив дорогу. Холеные жеребцы с волнистыми хвостами до земли, полосы блеска на черной шерсти, сбруя подогнана и в прекрасном состоянии. Всадники сидят ладно, у каждого на боку короткий меч, палица, обернутая красной или черной шагренью, с круглым набалдашником, сборный персидский лук, кольчуга и кожаный щит. На дорогах Италии или Франции такая экипировка вызвала бы удивление или смех, но здесь, на этой древней земле, она кажется естественной и даже красивой.

– Мамлюки, – буркнул возница. Но это я уже и сам понял. Соскочив с арбы, я сдернул куфию и, вытащив фирман, протянул его ближайшему ко мне всаднику. Ловко наклонившись в седле, он подхватил его, мгновенно развернул и, пробежав глазами, спрятал за пазуху. Конники расступились. Я уселся на арбу, и мы заскрипели дальше.

Всадники разбились на две группки, расположившись по обе стороны дороги, образуя то ли почетный эскорт, то ли пикетирование. Во всяком случае, между мной и мамлюкскими деревушками возникла живая преграда. Спустя час мы оказались перед воротами реховотской крепости.

В ее стенах я провел почти неделю, и воспоминания об этих днях никогда не изгладятся из моей памяти. Я будто попал в ожившую восточную сказку, с ее султанами, рабами, палачами и гуриями. Собственно переговоры составили малую толику времени, проведенного в крепости, больше половины ушло на степенное возлежание на оттоманках, обитых алой парчой, неспешное вкушение истекающих медом сластей и дурманящего кофе. Ни вина, ни более крепких напитков мамлюки не употребляли, но после трех чашечек кофе я чувствовал себя, словно после бутылки бургундского.