Он ещё раз пристально посмотрел на капитана, ничего не ответил, а только тяжело, сокрушённо вздохнул.

После этого Семивёрстов ещё часа два "работал с подследственным". Пытаясь уличить его во лжи, задавал неожиданные каверзные вопросы, был то необыкновенно мягок и ласков, а то суров и даже гневлив. Но добиться чего-либо путного от растерянного, измученного Алексея Ивановича так и не смог.

Убедившись, что тот не лжёт и ничего не скрывает, капитан вдруг как-то сразу поскучнел, а на прощанье глубокомысленно изрёк:

– Не советую так опрометчиво доверяться незнакомым людям, товарищ Богомолов. Какой-нибудь беглый монах-проходимец, вроде этого Безродного, постояльца вашего, и под монастырь подвести может, – он не собирался шутить, но, как ему показалось, сама собой получилась острота, которая ему очень понравилась, и он от души рассмеялся.

– Хотя, чему он смеялся, я так и не понял, – признался Алексей Иванович и замолчал.

В предбаннике было тихо. Трубочка у Егора давно погасла, но он не вынимал её изо рта, сидел неподвижно, уставившись в одну точку, пытаясь переварить только что услышанное.

Первым нарушил молчание Иосиф:

– А кого он убил, вам не сказали?

– Сказали…Майора КГБ.

Егор аж присвистнул:

– Вот это да!.. Ясно теперь, отчего это знакомец наш в бега ударился. Такое, по моим понятиям, на "вышку" тянет.

– Постойте!.. – всполошился Иосиф. – А откуда они узнали, что он… ну, что этот самый… гражданин Безродный был у нас в Дальних Ключах?..

– Проще-простого. Нашёлся доброхот и сообщил о том, куда следует. В письменной форме.

– Понятно, – брезгливо поморщился Егор. – Донос?..

– Да нет, заявление. А впрочем, называй, как хочешь.

– А ты читал? – поинтересовался Егор.

– Читал.

– И кто же его накатал?.. Или, как говорится, писатель оказался скромником и захотел остаться в неизвестности?

– Какая разница, кто? Разве в этом дело? – не хотелось Алексею Ивановичу на эту тему разговор продолжать.

– Существенная разница, – не унимался Егор. – Народ должен знать своих "героев". В лицо.

– Я написал, – тихо, но внятно произнёс из своего угла Никитка. – Доволен теперь?

– Вполне, – казалось, Егор и не удивился вовсе, словно заранее знал, кому принадлежит авторство. – Слушай, Никита Сергеевич!.. Поросячья твоя душа!.. Когда ты, наконец, уймёшься?.. А?.. Скоро ли шкодничать перестанешь?.. Глянь, от горшка два вершка, кажись, прихлопни чуток и одно мокрое место останется, а сколько от тебя всякого неудобства происходит, сколько пакостей ты натворил!.. Сам-то понимаешь это?.. Сам-то осознаёшь, какая ты гнида, Никитка?!..

Тот ответить не успел. С улицы донёсся хриплый раздражённый бас: "Куда подевались все?!.. Есть тут кто живой?!.." По ступенькам загромыхали тяжёлые шаги, дверь с треском распахнулась, и на пороге вырос Герасим Седых.

Но в каком виде!..

На председателя колхоза было страшно смотреть. Перемазанная глиной шинель нараспашку, без шапки, волосы всклокочены, на лбу кровавая ссадина, воспалённые красные глаза налились болью и гневом, в обеих руках по бутылке водки. Картина!

Герасим Тимофеевич был зверски пьян.

– Мир честной компании! – нетвёрдой походкой на плохо гнущихся ногах он подошёл к столу, грохнул на столешницу обе поллитровки и, сбросив на пол шинель, с размаху рухнул на лавку. – Извиняюсь, конечно, за вторжение, но вы мне все… Я с вами… То есть вы со мной… сейчас будете… пить!.. Ясно?!.. И чтобы никаких возражений!.. Не потерплю!.. – и шарахнул здоровенным кулаком по столу. В дверях парной показалось испуганное лицо Галины. – Ба, ба, ба!.. Красавица!.. И ты тут?!.. Очень даже кстати!.. Замечательно!.. Очень даже!.. А ну-ка, иди ко мне… Фу ты, ну ты!.. Да не строй ты из себя недотрогу… партийный секретарь!.. Именно ты мне… сейчас нужна позарез!.. – он попытался разлить водку по стаканам, но руки у него ходили ходуном, и половину он просто расплескал на стол.

– Герасим!.. Что с тобой?!.. Ведь ты не пил никогда!.. Что стряслось?!.. – Галина с изумлением смотрела на его трясущиеся руки.

– Держи!.. – он протянул ей стакан, шатаясь, встал. – Держи, говорю!.. Эх!.. Галка, Галочка, Галина!.. Хорошая ты баба!.. Очень!.. И красивая, и вообще… всё такое!.. А вот большевичка из тебя вышла… Хреновая!.. А знаешь, почему?.. Потому что ты – баба!.. Коммунист, он что?.. Железным должен быть! Или на худой конец… непере… нескло… неуклонным!.. Во!.. А у тебя… по твоему бабьему свойству жалости слишком много. Ты пойми и учти!.. На будущее… Я же тебе добра желаю… Именно за эту бабью хлипкость твою тебе на бюро… выговор вкатили!.. Правда, без занесения… Пока… Счас я тебе выписку из протокола покажу, – он пошарил по карманам и извлёк на свет сильно измятую бумажку. – Вот! Гляди… Можешь удое… вериться… А меня… Меня!.. – глаза его наполнились слезами, он ударил кулаком себя в грудь, чтобы унять непереносимую боль, и прохрипел. – Меня из партии… выгнали… Вон выгнали!.. Совсем!.. За что?!.. Вы мне можете сказать?!.. А?.. За что?.. Меня… из моей партии… из родимой… – и вдруг заплакал жалобно-жалобно, как маленький, хлюпая носом и пуская пузыри.

На привокзальном рынке Ворохты было шумно и многолюдно. К приходу московского поезда местное «купечество» собиралось на площади заблаговременно, чтобы занять самые удобные, самые выгодные для торговли места. Состояло оно в основном из бойких деловых бабёнок средних лет и несчастных бабулек, выносивших на продажу из дому последнее, чтобы хоть как-то перебиться и ноги до пенсии не протянуть. А она, пенсия эта, – смех один. Редко, у кого больше двухсот восьмидесяти рублей, а у иных и того не было. Попадались тут, конечно, и лица мужественного пола, но редко.