Суворов оказался первым из старших начальников, кто прискакал в Яицкий городок. К этому времени гвардии капитан-поручик С. И. Маврин уже допросил самозванца и добросовестно записал его показания. «Описать того невозможно, сколь злодей бодрого духа»,— отмечает Маврин по горячим следам. И тут же следует поразительное признание смелого мятежника: «Дальнего намерения, чтоб завладеть всем Российским царством, не имел, ибо рассуждая о себе, не думал к правлению быть, по неумению грамоте, способным» [13] . Это признание красноречивее всех домыслов советских историков, идеализировавших крестьянскую войну и ее перспективы. Победа неграмотного народного царя при поголовном истреблении дворянства, имевшего за собой не только власть, но и знания, опыт управления, культуру, — могла означать только чудовищные жертвы среди народа и крах государства. При всей справедливости народного возмущения против крепостнических порядков, против мздоимства администрации (об этом честно писали и Бибиков, и Маврин, и Державин), беспощадная, ведшаяся со страшной жестокостью гражданская воина действительно была «политической чумой». «Не дай Бог,— писал один из лучших историков пугачевщины Пушкин,— не дай Бог, увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». У Суворова, одного из просвещеннейших людей своего времени, не было колебаний относительно того, как поступать в те тревожные дни. Однако он счел необходимым отметить некоторые обстоятельства своей деятельности в период пугачевщины. «Сумазбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных,— вспоминал он в 1790 г. — И не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя. Сам не чинил нигде, ниже чинить повелевал ни малейшей казни, но усмирял человеколюбивою ласковостию, обещанием Высочайшего Императорского милосердия» [14] . Отметим, что Панин напротив прибегал к мерам крайней жестокости, стараясь ужасами казней запугать население охваченных восстанием губерний.

Приняв в Яицком городке Пугачева, Суворов 18 сентября выступил в обратный путь. Бытующая в литературе версия о специальной клетке, якобы сделанной по приказанию Суворова, является выдумкой. Для перевозки Пугачева была приспособлена телега, на которой из жердей было сделано перекрытие. Мера вполне объяснимая: и по сей день во всем мире для перевозки преступников используют закрытые экипажи. Отряд Суворова шел в осеннюю распутицу и непогоду. С дороги Суворов предложил Панину доставить «набеглого царя» прямо в Москву. Можно представить себе, с каким восторгом был бы встречен Суворов в древней столице, еще недавно трепетавшей за свою участь. Панин не собирался уступать Суворову славу спасителя отечества. Он приказал везти Пугачева в Симбирск. 2 октября Суворов сдал его Панину, и тот при многочисленных свидетелях выразил генерал-поручику благодарность от имени императрицы.

Дорого стоила Суворову эта благодарность. Сохранилась записочка императрицы Потемкину: «Голубчик, Павел прав,— писала Екатерина,— Суворов тут участия более не имел, как Томас, а приехал по окончании драк и по поимке злодея». Среди тех, кто присутствовал при свидании Суворова с Паниным в Симбирске находился Павел Сергеевич Потемкин, троюродный брат тайного мужа Екатерины. Он был послан на Волгу в качестве руководителя секретных комиссий, ведавших следствием над участниками восстания. Ему довелось пережить ужас разорения Казани. Несомненно, у него была и другая миссия — следить за действиями Панина. В самых желчных тонах Павел Потемкин описал императрице сцену, во время которой Панин воздавал неумеренные похвалы Суворову. Ироничный отзыв Екатерины со ссылкой на ее комнатную собачку Томаса в большей степени, чем Суворову, предназначался Панину. Опасаясь усиления панинской группировки, она сумела быстро перехватить инициативу и выдвинула на первое место никому не известного полковника Михельсона, заявив, что она «Михельсону обязана поимкою Пугачева, который едва было не забрался в Москву, а может быть и далее». Суворов, оказавшийся в центре сложной политической борьбы, тайные пружины которой он вряд ли сознавал, снова остался без наград. Несколько лет спустя, в письме к своему старому знакомцу П. И. Турчанинову, правителю канцелярии Потемкина, Суворов подвел грустный итог своей деятельности в грозном 1774 г.: «Подобно, как сей мальчик Кам[енский] на полном побеге обещает меня разстрелять, ежели я не побежду, и за его геройство получает то и то, а мне — ни доброго слова, как и за Гирсов, место первого классу, по статуту, хотя всюду стреляют мои победы, подобно донкишотским. Не могу, почтенный друг, утаить, что я, возвратясь в обществе разбойника с Уральской степи, по торжестве замирения, ожидал себе Св. Ан[дрея]. Шпаги даны многим, я тем доволен! Обаче не те награждения были многим, да что жалко — за мои труды» (Письмо от 10 II. 1781 г.)

Он ожидал за Козлуджи Георгия 1-го класса, но все награды получил Каменский. За поимку Пугачева ожидал Андрея Первозванного, но во время торжеств в Москве по случаю замирения с Портой и прекращения внутренней смуты оказался среди нескольких генералов, получивших в награду драгоценные шпаги, украшенные бриллиантами. Суворов благодарил Потемкина за эту награду, называл его «своим благодетелем», хотя в душе считал себя обойденным. Он не гонялся за чинами и орденами, но очень горячо переживал недооценку своих заслуг. Скажем прямо, в 1774 г. судьба оказалась несправедливой к Суворову. Но он приобрел репутацию надежного, бесстрашного и, главное, знающего и удачливого военачальника. Его хорошо узнала сама императрица. За него хлопотал самый влиятельный человек при дворе— Потемкин.

«Удостаивайте, Милостивый Государь! — писал ему Суворов 13 октября 1774 г.,— способней Вашим могущественного ходатайства такого человека, которого надежда вверяет в достохвальные Ваши добродетели. Великость оных ознаменится тем более и обяжет меня к прославлению имени Вашего». Последующие события показали, что Потемкин никогда не забывал своего боевого товарища и смело выдвигал его на ответственные посты при решении новых встававших перед Россией задач.

Деятельность самого Потемкина в грозном 1774 г. была отмечена орденом Св. Андрея Первозванного. При торжестве замирения в 1775 г. он был возведен в графское достоинство и получил другие отличия. Но он решительно отверг предложение Румянцева отметить его заслуги в минувшей войне орденом Св. Георгия 1-ой степени. Эта высшая боевая награда давалась только за выдающиеся победы. Потемкин не позволил ронять достоинство недавно учрежденного ордена, уже снискавшего большую популярность среди военных. За отличия под Силистрией он получил Св. Георгия 2-ой степени — награду, которой был удостоен Суворов за Туртукайский поиск.

Кучук-Кайнарджийский мир, добытый напряжением всех сил государства, был важным шагом в укреплении позиций России в Северном Причерноморье. По условиям мира Россия получала Керчь и Еникале в Крыму. На узкой, далеко выдвинутой в море Кинбурнской косе спешно возводилась крепость Кинбурн. Таким образом гарантировались выходы русских кораблей из Азовского моря и Днепровско-Бугского лимана в Черное море. Но выходы эти по-прежнему находились под бдительным присмотром Турции. Крепости Аккерман на Днестровском лимане, Суджук-Кале на Северном Кавказе, мощный Очаков, возвышавшийся над маленьким Кинбурном, позволяли Порте сохранять сильные позиции в Северном Причерноморье. Поэтому в борьбе России за выход к Черному морю особое значение приобретал Крым.

Н.В. Репнин (1743-1801)

В 1774 г. составил текст Кучук-Куйнарджийского договора.

 После свержения в XV в. монголо-татарского ига, самым беспощадным врагом Московского государства стало Крымское ханство. Иван Грозный, сделавший первую попытку «прорубить окно в Европу», потерпел одно из самых страшных поражений от крымского хана Девлет-Тирея. В 1571 г. крымско-ногайская конница прорвалась к Москве. В гигантском пожаре погибли многие жители столицы. Тысячи русских людей были угнаны в полон и проданы в рабство. Хан обещал на будущий год покончить с самостоятельностью Московии. Его набег был отбит, но нашествия продолжались. Только в первой половине XVI в. в крымский полон было угнано двести тысяч человек. Недаром Кефе (будущая Феодосия) была известна своим невольничьим рынком далеко за пределами Черного моря.

Османская агрессия на Балканах и в Северном Причерноморье поставила хана в вассальную зависимость от султана. Крымские ханы на своем престоле утверждались в Константинополе. По воле султана набег татар совершался то на Москву, то на Краков, т. е. на того противника, какого Порта считала в тот момент более опасным для себя. Крымских всадников видели и стены Вены, когда в 1683 г. огромная армия великого везира Кара-Мустафы обложила столицу крупнейшей европейской державы. Столица Габсбургов была спасена армией польского короля Яна Собеского, хотя сам Собеский в войне с турками потерял Каменец Подольский и другие крепости.