«Петька, — говорил он, указывая на покойника, — этот человек обязательно чего-то в своей жизни не доделал. Обидней всего, если он, Петька, не доделал чего-нибудь самого большого и самого интересного».

С сердечной теплотой Петя вспомнил, как однажды спросил отца:

— Папа, а какое самое большое дело?..

Павел Васильевич, нахмурившись, помолчал и потом просто ответил:

— Самое большое, сын, дело то, какое дороже всего родине и народу.

Через несколько секунд он добавил:

— Вот сейчас у нас война с фашистскими захватчиками, — разговор этот был в самом начале войны. — Защитить от них нашу землю и наши порядки — самое большое для нас дело.

— Папа, нужно умереть в бою, как Бакланов… Помнишь, в «Разгроме»? — спросил тогда Петя.

— Умирать не обязательно, но сражаться с врагом за народную правду надо так, как за нее сражались Бакланов, Чапаев, Гастелло. А уж если выбирать, какой смертью лучше умереть, то я, Петька, смерти медленной, с длинной подготовкой, со скучными охами да вздохами, страшно не люблю. У Бакланова, у Метелицы, у Чапаева смерть была красивой, стремительной. Они как будто через смерть перескочили, как через пропасть, и остались живы в памяти народной.

Думая об отце, Петя, не осуждая мать, чувствовал всем своим существом, что в самом важном для него вопросе он будет непослушным сыном. Он будет твердо настаивать на своем, если даже мать станет с нежностью и со слезами просить его быть послушным.

«Папа меня сразу бы понял», — вздохнул Петя и вышел из своей «зашифоньерной каморы». Через минуту он вернулся, принеся с собой еще три книги — «Разгром», «Чапаев» и «Тараса Бульбу». Все книги он положил под подушку. В трудную минуту одиноких раздумий они оказались его союзниками. Книги убеждали его, что он был прав в споре с матерью. Герои этих произведений как бы живым и прочным мостом связывали его с сегодняшней жизнью. А думая о ней, он не мог не вспомнить о Зине Зябенко…

«А вдруг опять бы дали курс на Мартыновку! Снова бы встретился с ней. В такое время подарков не делают… Жалко, а то бы я что-нибудь понес ей… и Дане Моргункову…»

С этими мыслями Петя задремал. Он очнулся от покашливания матери. Вышел к ней в гостиную, и там они коротко объяснились.

— Ты совсем мальчишка. Я не могу давать тебе такую волю…

— Мама, я куда больше был мальчишкой, когда мне было одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет, а ты тогда не называла меня мальчишкой. А теперь мне больше четырнадцати… Нет, ты лучше скажи, что надо сделать с фотографией Мокке? Скажи, с кем ты согласна — со мной или с Сушковой?

— Сушкову зовут Клавдия Григорьевна, — сердито заметила мать.

Петя промолчал.

— Она мне сегодня не особенно понравилась, но ничего дурного она тебе не пожелала. Она дала полезный совет: засадить тебя за рояль, чтобы мысли не летали туда, куда им не надо летать. Она правильно сказала, что тебя надо потуже прикрутить к делу… Сегодня же найди мне этюды Черни, Ляпунова, Кабалевского и положи их на самом видном месте!

Этюды Черни и Ляпунова Петя сразу нашел на полках тумбочки, а этюды Кабалевского оказались зарытыми под сараем вместе с живописными этюдами отца. Петя не сразу вспомнил, что закопал их в землю, но потом даже восстановил в памяти некоторые подробности. Он тогда сказал себе: «Кабалевского я прихватил невзначай. Ну, да ничего, придется ему до поры до времени полежать в земле. Не самому же Кабалевскому, а его сборнику… А то мама очень любит эти этюды. Как они попадутся ей на глаза, так она сейчас же: «Петька, давай-ка сядем за рояль и попробуем вот это… Ведь это же прелесть!»

Пришлось Пете взять лопату. Откапывая, он с горечью думал о Сушковой: «Кто ее звал? Пришла и сбила с толку маму… Ну, да ничего, для успокоения мамы поиграю ей сегодня, а завтра уйду в город и там увижу папу… Неужели правда?.. Конечно, правда! Иван Никитич зря не болтает».

Стрельба на побережье поднялась через час после того, как Петя, быстренько поужинав, лег в постель с мыслью о предстоящей завтрашней встрече.

Стрельба все усиливалась. Вспыхивали ракеты. Доты береговой охраны находились от стегачевского флигеля меньше чем в километре. Ветер дул с северо-восточной стороны залива, прямо в окна Петиной комнаты. В короткие мгновения, на которые затихала стрельба, Пете слышна была крикливая немецкая речь.

Голоса и стрельба из сада приближались к их двору. Еще через несколько минут уже можно было различить отдельные выкрики и по ним понять, что фашистские охранники кого-то преследовали.

— Они к нам могут ворваться, — услышал Петя из мастерской отца внезапно огрубевший голос матери.

— А я уже знаю, что делать, — сдерживая волнение, отчетливо проговорил Петя и стал быстро обуваться.

— Не смей выходить за порог! — догадываясь, что сын собирается выйти из дому, с угрозой предупредила мать.

— Мама, они уже близко! Надо открыть калитку: они не любят ждать. Потом, мама, я сделаю то, что надо, — вырываясь из рук подбежавшей матери, доказывал Петя.

В калитку настойчиво застучали и тут же выстрелили, ругаясь и угрожая:

— Быстрее открывайте!

— Мама, отпусти руку, если не хочешь, чтобы нас разорвали гранатой… Ну, вот и правильно. Зажги в гостиной лампу. Их гее эфиен! Их гее эфиен! Их гее эфиен! (Я иду открывать!) — выкрикнул Петя сначала из коридора, потом с крыльца и, наконец, от калитки.