— А я своего гоняю, — поделилась жизненным опытом старшая медсестра Антонина Сергеевна, худая, нервная женщина сорока с небольшим лет, — как нажрется, так в предбанничке и ночует, ну, в коридоре между четырьмя квартирами. Такой на матрасике лежит, стонет. Иисусик. Соседи его жалеют, бутерброды ему носят. А я — кремень. Пока не протрезвеешь — домой не пущу.

— Да ладно.

— Клянусь. Иногда неделями в предбаннике живет. Трутень.

— Перед соседями же стыдно.

— Пусть. А пьяного его домой все равно не пущу.

— Я бы так не смогла, — протянула Надя.

— А ты смоги.

— А я своему вивитрол вшила. Он на нем, дурак, выпил и через два месяца помер, — поддержала разговор Люба, тоже медсестра, ровесница Надежды, — теперь жалко его, горемыку.

— Поделом ему, — отрезала Антонина Сергеевна.

— Ага, поделом. С тех пор одна кукую, — Люба утерла слезу уголком платка.

— Зато над ухом никто не храпит, — дернула плечом Антонина Сергеевна.

— У вас-то живой. Вам легко говорить.

— Да лучше бы сдох.

— А я читала, — влезла молоденькая врачиха Танечка, — как они, мужчины-то, шифруются. Представляете, один известный писатель ушел в запой. Его жена на дачу вывезла, в Переделкино. Пасла его круглосуточно, глаз с него не спускала. Он вроде протрезвел. Друга, говорит, хочу видеть, соскучился. Приглашают они в гости друга, такого же известного писателя. Сидят, пьют чай с баранками. Гость говорит: хочу, говорит, по Переделкино пройтись — тени великих осязнуть, на их дачи поглазеть, их воздухом подышать. А дело зимой было. Оделись они, идут, на соседские дачи смотрят. Приходят к себе — муж в жопу.

— Фи, Танечка. Разве можно так говорить? — скривилась Генриетта Витальевна.

— Ну, хорошо, в дупель.

— Пьяный, что ли? Как же он накеросинился-то? — оживилась Антонина Сергеевна.

— Свинья грязи найдет, — вздохнула Лукерья Кондратьевна.

— Оказывается, — тут Танечка выдержала томительную паузу, — гость перед тем, как прийти на дачу, расставил по сугробам пластиковые стаканчики с водкой. Они такие идут втроем, на дачи любуются. Жена писателя давай рассказывать: да чья это дача, да кто в ней жил, да что написал. А муж в это время — шасть к стаканчику, вольет себе в пасть и адью. А потом дальше прогуливается как ни в чем не бывало.

— Все они заодно, — проворчала Антонина Сергеевна, — все сволочи. Кастрировать их всех надо.

— Своего кастрируй, а остальных не трожь! — вспылила Надя.

— Действительно, — поддержала Люба.

— Как же вы незамужние бабы мужиков-то любите, — усмехнулась Антонина Сергеевна.

— А ты поживи одна.

— И поживу.

— И поживи. Тогда и будешь попой тарахтеть, — Надежда в сердцах звякнула чашкой.

— Фи, Наденька, — Генриетта Витальевна демонстративно отвернулась.

— А чего такого? Я попой сказала.

— А еще я читала, — вклинилась в разговор Танечка, — как один дядька всю свою семью объегорил. Заперли его в большую комнату, дверь затворили, а перед этим всю залу обшмонали…

— Фи, Танечка.

— Ну, обыскали, чтобы он, подлюка такая, нигде пузырь не схоронил. Так он все равно наклюкался. В жопу. Э-э-э-э. В стельку. И так несколько раз кряду, пока жена не доперла, в чем секрет. Оказывается, муж в серванте рюмки водкой заранее наполнял. Вот выдумщики.

— Взять бы всех этих выдумщиков да в ЛТП, — раздула тонкие ноздри Антонина Сергеевна, — какой чудак, интересно, решил ЛТП отменить?

— Чудак на букву «м». Ой, я же на свидание опаздываю! — неожиданно вспомнила Танечка и выпорхнула за дверь, не соизволив помыть за собой чашку.

— Господи! Кому сейчас только высшее образование ни дают, — поморщилась Генриетта Витальевна, — ей продавщицей в сельпо нужно работать, а не диагнозы ставить и детей лечить.

— Действительно, — хмыкнула Люба.

— А ваш-то, Генриетта Витальевна, закладывает за воротник? — Антонина Сергеевна вопросительно уставилась на заведующую.

— Что вы, у него язва.

— А-а-а-а-а.

В кармане халата Генриетты Витальевны зазвонил телефон, и она вышла из сестринской, чтобы поговорить без свидетелей.

— Знаем мы этих язвенников. Они водку не пьют, они ее на хлеб мажут, — рассмеялась Антонина Сергеевна, — так же, как все, квасит, только втихую. Карьеру боится поломать. Лизоблюд.

— Зря вы так. Может, он и вправду не пьет? — заступилась Люба.