Были, однако, с его памятью и накладки. Скажем, Рихард Вагнер в статье «Еврейство и музыка» взял да и написал:

«…творческие усилия Мендельсона, направленные к тому, чтобы неясные, ничтожные идеи нашли не только интересное, но умопоражающее выражение, немало содействовали распущенности и произволу в нашем музыкальном стиле».

Для особо непонятливых прибавлялось, что все дело с завиральными идеями Мендельсона в том, что он как еврей ну никак не мог проникнуться истинно германским духом – отсюда-то и распущенность, и произвол.

Вообще-то, для убежденных антисемитов Феликс Мендельсон, внук раввина и сын банкира, и впрямь мог считаться архетипом еврея, но его семья перешла в лютеранство еще тогда, когда он был ребенком, религией он интересовался разве что только в смысле источника вдохновения [1], в доме его отца бывали такие люди, как Фридрих Гегель, так что даже многие верные поклонники Вагнера решили, что в данном случае он хватил через край.

Композиторы, как и вообще люди творческих профессий, бывают ревнивы по отношению друг к другу; русский композитор П. Чайковский, в свою очередь, воткнул шпильку уже Вагнеру, иронически с ним согласившись:

«Не стыдно ли было высокодаровитому еврею с таким коварным ехидством услаждать человечество своими инструментальными сочинениями вместо того, чтобы с немецкой честностью усыплять его подобно Вагнеру в длинных, трудных, шумных и подчас невыносимо скучных операх!»

Ну что сказать?

Вагнер умер в 1883 году, Чайковский пережил его на десять лет и скончался в 1893-м – и кто бы про их «мендельсоновские разногласия» и вспомнил?

Но в 1933 году к власти в Германии пришли национал-социалисты, которые вопросами «еврейства, заражающего своим тлетворным влиянием истинно германский дух», интересовались очень даже пристально.

И в 1937 году памятник Мендельсону в Лейпциге снесли, а обер-бургомистр Лейпцига Карл Фридрих Гёрделер (нем. Carl Friedrich Goerdeler) в знак протеста против этого выражения «истинно германского духа» подал в отставку.

Можно уйти в отставку от отвращения?

Гёрделер был человеком с большими способностями. Они недолго оставались без применения – его взяли на службу в крупный концерн в Штутгарте – не на штатный пост, а в качестве консультанта. Деятельность его была плодотворной. Гёрделер много ездил по Европе и результаты своих наблюдений и размышлений суммировал в виде аналитических записок, которые расходились среди влиятельных людей Германии: предпринимателей, военных, дипломатов.

И выходило у него, что политика Рейха опасна, и что опора на Италию ненадежна, и что японцы ничем осязаемым не помогут, и что Германии нужен мир – и как можно скорей.

Совершенно то же самое думали и Ульрих фон Хассель, и Йоханнес Попиц, и многие другие люди, в основном из числа политиков консервативного направления – те, кого фон Хассель полушутя называл на английский манер – «лояльной оппозицией».

Как мы знаем, эта «оппозиция» привлекла к себе внимание Шелленберга, а потом и Гиммлера. Они искали «каналы, ведущие на Запад», и в этом смысле и Гёрделер, и Попиц, и фон Хассель представляли для них ценность.

Хотя бы как солидные визитные карточки.

Но как оказалось, к этому же кружку приглядывались и другие люди. Военные в свое время, в 1938 году, считая политику Гитлера опаснейшей для Германии авантюрой, были готовы применить и другие средства, довольно далекие от лояльности по отношению к главе государства. Однако он раз за разом побеждал – и военная оппозиция, в общем, сошла на нет.

С фюрером сотрудничал даже Франц Гальдер.

К осени 1942-го, однако, ситуация поменялась. После крупных неудач целый ряд крупных военных, вроде Гальдера или Федора фон Бока, оказался не у дел. Переход прямого командования вермахтом в руки фюрера ситуации не улучшил – скорее наоборот, дела пошли уж и вовсе нерадостно.

Германии совершенно явно грозила катастрофа, но отправленные в отставку генерал-полковники и генерал-фельдмаршалы не могли ни на что решиться. На их плечах лежал тяжкий груз сомнений. С одной стороны, согласно взглядам старой прусской школы времен Бисмарка, «верность Отечеству» подразумевала безоговорочное повиновение военных политическому руководству страны. С другой стороны, политическое руководство вызывало чувство брезгливого недоумения и явно вело страну к краю пропасти.

И наконец, одно дело – ставить свою жизнь на карту в бою, сражаясь за Германию, и совершенно другое – делать это, пытаясь устранить главу государства во время жестокой войны и рискуя позорной казнью.

Мнения были разделены, единства в среде генералитета не наблюдалось, гестапо уже успело установить себе репутацию всеведения и полной безжалостности, и сомнения и колебания продолжались. Но у военных следующего поколения, помоложе, сомнений было меньше.

Как сказал один из них:

«…если генералы так ничего и не придумали, вперед должны выступить полковники».