Номер два. Арнольд Воробей, украинский юг, русскоязычное население, драматург-шестидесятник, популярный среди женщин, но не более того, тоже бородач, только хемингуэевского типа, профессиональный актер, пьяница, клоун и картежник, искренняя душа, сообразительный, еще раз пьяница, пройдоха, верный товарищ, шалопут, танцор и мочиморда, кулинар, мясоед, сластолюб, в театре играл Юлия Цезаря, монологи которого произносит и сейчас на определенной стадии застолья, разбавляя их при этом латинизмами, матерщиной и цитатами из партийных документов. Часто засыпает одетым и совершенно обессиленным, но просыпается раньше всех.

Третий — это, конечно, Ройтман, но не тот, который работает на русской (хе-хе) «Свободе». Он еврей. Он будет последним евреем, который когда-нибудь покинет эту землю, но когда-нибудь все-таки покинет. Черновцы уже не те, что были, даже Одесса уже не та. У него пышные с сединой волосы и глаза, в которых живут отблески всех поколений от Адама до Христа. Его поэзия похожа на местечковое лето — в ней полно травы, старых камней и сладкой пыли. Полно маленьких парикмахерских и поросших забвением кладбищ. Это скрипка соло. Вчера его стошнило уже после спирта с «Саянами».

— О, уже отмылся, дарагой? — приветствует твое появление в собственной комнате Тургенев-Голицын.

— И даже дважды, — отвечаешь ты, но им этого не понять.

Постель у тебя еще не убрана, и ты, будто ненароком, садишься на нее. А все потому, что вместе с обменённой постелью тебе недавно попалась простыня, на которой, судя по всему, кто-то кого-то лишил невинности. И пятно не отстирывается. Так что лучше прикрыть его, чтобы не было лишнего трындежа по этому поводу.

— Неплохо было бы позавтракать, — говоришь на всякий случай.

— И я про то же, — подхватывает Юлий Цезарь. — Мы вчера договаривались про Фонвизина?

— Вчера мы могли договариваться про что угодно. Даже про государственный переворот. — Ты стараешься как-то этому противостоять, ведь у тебя столько дел, ведь этот заплыв в Пивное море добром не кончится, ведь это будет очередное поражение твоего духа в борьбе с искушениями и бестиями, гарпиями и фуриями, но, как всегда, бесхребетный, ты уже знаешь, что никуда не денешься.

— К тому же у меня мокрая голова.

— Я одолжу тебе ермолку, — говорит Ройтман, и они все смеются.

— Я позаимствую тебе шляпу, шапку, милицейскую фуражку, танковый шлем, — предлагает Голицын.

— Слушай, фон Ф., трубы горят, пойдем! — подъюживает Воробей.

— Трубы зовут, — добавляет Ройтман.

— Так засуньте их себе в жопу, — не слишком вежливо выражаешь ты пожелание.

— Понимаешь, нам все равно, пойдешь ты или нет, — рассудительно убеждает Воробей, — хочешь ты пива или нет. Дело лишь в том, чтобы уберечь тебя от дурной компании и нехороших влияний.

— Мы болеем за тебя душой, — говорит Ройтман.

— Мы любим тебя, как младшего брата, — вздыхает Голицын. — К слову, как тебе попадаются девственницы в этом бардаке? — кивает он на твою постель.

Увидел все-таки! Глазом старого тюремного воспитателя. Интересно, чему хорошему мог научить бедных зэков этот благородный с виду монстр?

Насвистываешь вместо ответа какую-то печальную баркаролу.

— Только не надо нам рассказывать, что эта кровь вытекла из твоего носа, — берет на понт Голицын.

— Ну хрен с ним. Пошли, — говоришь, чтобы закрыть тему.

— У тебя ж мокрая голова, — лыбится Ройтман.

— Все равно на улице дождь, — отбиваешься ты.

А на улице действительно дождь. Тучи, нависшие над городом отяжелевшим сукном, наконец прорвались. И дождь обложил вас со всех сторон. Холодный, хоть и майский. Май, а так, понимаете, холодно, как заметил поэт [5] .

В последнее время на пиво следует ходить с собственными банками. Это напоминает рискованные для жизни вылазки за водой защитников осажденного средневекового замка. Как-то так случилось, что в империи внезапно стало не хватать кружек. Может, все кружки отвезли в Кремль на случай гражданской войны? И когда восставшие массы пойдут на приступ кремлевских стен, члены Политбюро будут швыряться в них кружками, полными нечистот и всякого говна. Может, именно в этих кружках, а точнее в том, что их нет, и проявляется полная нежизнеспособность мамы-империи?

Так или иначе, но вы бредете под холодным майским дождем, облепленные пустыми банками, а мимо вас проплывают по лужам автомобили и троллейбусы, созданные не столько для того, чтобы кого-то возить, сколько чтобы обляпывать грязными струями из-под колес редких дождевых прохожих. Это не май, это какая-то вечная осень. Наступило то горькое время, когда все вокруг ломается, и ничто ни к чему не подходит. Только сутулые фигуры нескольких хронических алкоголиков под намертво закрытым по неизвестному поводу сороковым гастрономом символизируют какую-то теоретическую возможность возрождения и лучшего будущего.