Хозяина дома «повело» не в ту сторону, и Павел не совсем любезно прервал его:

— Того древнего деда, конечно, давно нет в живых. А сын его?..

Оказалось, что умер и сын. Жена сына уехала куда-то, кажется, на Украину.

— Ясно, — вздохнул Павел. — Скажите, пожалуйста, от прежних хозяев сохранились какие-нибудь старинные вещи?

— А с чего бы это они вещи свои оставили? — удивился старик. — Задарма-то кто чего оставляет. А покупать мы больше ничего у них не покупали: на дом едва денег наскребли.

— Ну, какие-нибудь брошенные, совсем не нужные. Не подчистую же они все выскребли, когда уезжали. Может, книги, бумаги оставили или письма. Бывает сунут, забудут и лежит, и лежит.

Хозяева поговорили между собой, и старик встал.

— Пошли в амбарушку. Что-то залежалось вроде бы там. Картина одна старая…

— Картина? — обрадовался Павел. — Кто писал ее, когда?

— Откуда мы знаем, от них осталась. Хотел сжечь как-то, да жена запротестовала. Пусть, мол, лежит, места не пролежит.

В амбаре валялось всякое барахло: коробки, флакончики, стеклянные и металлические банки. Наступая на них и опрокидывая, хозяин прошел в угол и вытащил портрет женщины в грубоватой деревянной рамке. Павел долго вглядывался в портрет. Художник изобразил женщину средних лет, с длинным, толстоносым, некрасивым лицом. Кажется, чиновница. По одежде, прическе, пожалуй, можно определить, в какое время писали портрет. Имя художника не указано. К декабристам эта штуковина наверняка никакого отношения не имела. Но все же Павел сказал:

— Портрет я забираю.

Павел сам переворошил все в амбаре. Ветошь, картонные коробки, изношенные до дыр ботинки и сапоги, поломанные табуретки и стулья — весь этот хлам давно надо было выбросить на свалку, но хозяева по привычке — вот уж поистине древняя — оставляли его у себя. Лишь одна вещь заинтересовала Павла — керосиновая лампа, металлическая, увесистая, видать, ручной работы.

— Когда сделана, не знаете?

— Пошто не знаю. В двадцать первом дружок смастерил.

Вместе со стариком он слазил на чердак амбара, сходил в чулан, но и там ничего интересного не нашел.

Рассматривая портрет, Дмитрий Ильич улыбался. Павел уже давно привык по улыбкам определять настроение этого человека. Сейчас директор как бы хотел сказать: «И зачем ты приволок этакую ерунду?»

Отставив портрет, Дмитрий Ильич хмыкнул:

— Приобретение не очень-то ценное, прямо скажем. Ладно, положи на всякий случай. И скажи-ка, как у тебя с дровами, искатель?

Подходила осень. Павел уже давно вывез дрова для музея, «организовал» ремонт крыши и теперь, готовя новую экспозицию, рылся в книгах, газетах, ходил на заводы. Поисками документов о декабристах, их личных вещей он больше не занимался. Впервые за два года работы в музее начал он подумывать о безуспешности таких поисков. Вместе с этими думами пришла апатия, Павел стал вял и угрюм.

Как-то беседуя с хранителем фондов областного архива, он узнал, что в архиве освободилось место научного сотрудника. Хранитель фондов сказал:

— Переходите-ка к нам. Наш директор — хороший парень, не похож на вашего сухаря. Правда, о декабристах вы в архиве ничего не найдете. Документы у нас только за последние девяносто лет. Но очень много интересного. Хотите, поговорю с директором?

— Поговорите.

Когда хранитель фондов через день позвонил ему: «Заходите, все улажено», Павел подумал: «И в самом деле перейду». Он частенько бывал в архиве. Ему всегда казалось, что уж где-где, а там есть что поискать. Архив занимал два больших дома. В одном из них, с метровыми кирпичными стенами и узенькими продолговатыми оконцами-щелями, построенном, как говорят, еще во времена Петра Первого пленными шведами, хранилось более полумиллиона архивных дел. Когда-то здесь было хранилище губернского управления. Управление ликвидировали, а документы спокойно пролежали все долгие годы революции, колчаковщины, кулацко-бандитского восстания. Потом сюда навалили «дела» всех дореволюционных учреждений, вплоть до консистории. Многие документы были «обработаны», но часть их еще лежала навалом, никто даже не прикасался к ним — руки не доходили — и не знал, что за бумаги там, о чем. Да и те, что «обработаны», разве просмотрены основательно? Ведь в каждом деле до трехсот листов. А бывает и на одном листе можно найти ценные для науки сведения.

В хранилище нет отопления, зимой бумаги замерзают, к лету оттаивают. Говорят, будто собираются строить большое «типовое» хранилище, а на оборудование старых «не отпускают» денег. Во всяком случае пока документы портятся, и архивисты ничего с этим злом поделать не могут. Если типового хранилища не будет еще лет десять-пятнадцать, от многих бумаг останется одна труха.

Павел уже мечтал, как начнет просматривать навал — только бы добраться, как найдет редкостные документы; Это будет какой-нибудь донос в жандармерию о ссыльных революционерах или, например, письмо ссыльного, перехваченное жандармерией.

Утром, придя на работу, Долин написал заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности, и положил бумажку на стол директора. Дмитрия Ильича еще не было, он позвонил откуда-то, сказал, что задержится, придет часа через два.

Павлу расхотелось работать. Он занимался кое-чем и кое-как, пока не пришел директор.

Как всегда, чопорно поприветствовав научных сотрудников, Дмитрий Ильич скрылся в своем кабинете. Вскоре стало слышно, как он тяжело ходит там и изредка крякает. Он всегда крякает, когда чем-то недоволен или над чем-то мучительно раздумывает. «Прочитал, — догадался Павел. — Не хочет отпускать». Это несколько удивило Долина. Дмитрий Ильич не особенно жаловал его и частенько поругивал. Нужен в качестве завхоза? Да нет, на прошлой неделе приняли завхозом одного весьма расторопного человека.