Уже спустя три дня пребывания на военной базе побои стали обычным делом, многократно свершавшимся у него на глазах. Кто-то из дуралеев-новобранцев умудрялся неверно надеть головной убор, хотя сержант много раз показывал, как надо его надевать; кто-то сгибал пальцы, отдавая честь, и тут же получал за это затрещину; кто-то путал право и лево во время тысячной по счету тренировки, а в ответ слышал унизительную брань командира и к тому же получал наказание отжаться на земле сто раз, на потеху всему взводу.

Однажды вечером за чаем Эмре Шашмаз из Антальи сказал:

– Братец, вот если бы мне кто-то рассказал, я бы не поверил – сколько в нашей стране тупиц и дурней! – (Он был владельцем лавки автозапчастей, и Мевлют испытывал к нему уважение, потому что считал его серьезным человеком.) – Я до сих пор не могу понять, как можно быть такими тупыми? Таких даже колотить бесполезно!

– Братец, я думаю, главный вопрос заключается вот в чем. Их колотят потому, что они такие тупые? Или они тупеют потому, что их бьют? – вмешался в разговор Ахмет из Анкары.

У Ахмета тоже была своя лавка, только галантерейная. Мевлют тогда понял, что для того, чтобы иметь право выносить суждения о чьей-либо глупости, нужно, по крайней мере, иметь хотя бы одну лавку. На самом деле ему не очень-то нравилось, что говорят эти умники, с которыми он случайно оказался в одном взводе. Один капитан в четвертой роте, любивший погорлопанить, так жестоко обошелся с одним солдатом из Диярбакыра (в армии запрещено было употреблять слово «курд» или «алевит»), что бедолага-солдат, оказавшись в карцере, тут же повесился на собственном ремне. Мевлют очень сердился на обоих лавочников, которых совершенно не расстроило это происшествие; более того, они считали, что капитан был прав, и называли погибшего идиотом. Как и большинство солдат, Мевлют сам, бывало, задумывался о самоубийстве после каждой очередной нахлобучки, но потом, как и все, сводил любое происшествие к шутке и вскоре о нем забывал. Как-то через несколько дней после обеда Эмре и Ахмет, смеясь и разговаривая, выходили из столовой и в дверях наткнулись на рассерженного чем-то майора. Безмолвно и с удовольствием наблюдал Мевлют издали, как майор залепил обоим в хорошо выбритые щеки по две звонкие затрещины.

Вечером за чаем Ахмет из Анкары пообещал:

– После армии я разыщу этого говнюка, и пойдет он у меня туда, откуда мать его родила!

– Перестань, не бери ты в голову, братец! – попытался успокоить его Эмре из Антальи. – Разве можно искать какую-то логику в том, что происходит в армии!

Мевлют зауважал Эмре за гибкость и опытность, которые помогли ему быстро забыть о пощечине. Однако слова о том, что в армии нет логики, принадлежали не ему, а были любимой поговоркой командиров. Если кто-то из подчиненных пытался отыскать логику в очередном приказе, они обычно кричали: «Я могу лишить вас увольнительной на два выходных подряд только потому, что мне так хочется, или заставить вас ползать в грязи, и вы тогда вообще пожалеете, что на свет родились!» – а затем обычно выполняли обещанное.

Несколько дней спустя Мевлют тоже получил свою первую затрещину и понял, что побои были на самом деле не так ужасны, как он себе представлял. Так как заняться было нечем, его взводу велели убирать мусор вокруг части, и они собрали все спички, окурки и сухие листья, какие только нашли. Когда все собрали, солдаты разошлись по сторонам и закурили, как вдруг откуда ни возьмись появился какой-то командир (Мевлют так и не научился разбираться в званиях по знакам отличия на погонах), который тут же заорал: «Это что за самоволка!» Он выстроил взвод и ударил каждого из солдат по лицу. Мевлюту было очень больно, но он был доволен, что так быстро, без особых проблем, пережил то, чего так сильно боялся, – первые побои. Высокий Назми из Назилли был первым в шеренге, поэтому ему достался самый сильный удар, и после удара он смотрел вокруг себя так, будто готов убить любого. Мевлют попытался его утешить.

– Не печалься, братец, – сказал он ему. – Посмотри на меня, я уже обо всем и думать забыл!

– Тебя он так сильно не бил, как меня! – сердито отозвался Назми. – Это все потому, что ты смазливый, как девчонка.

Мевлют подумал, что в чем-то он прав.

Кто-то рядом произнес:

– Армии все равно, красивый ты или урод, симпатичный или страшный. Бьют всех одинаково.

– Не надо себя обманывать, ребята. Если ты с востока, смуглый, если у тебя темные глаза, то побоев тебе достанется намного больше.

Мевлют не стал принимать участия в этом споре. Он уверил себя в том, что полученная затрещина не была оскорбительной, потому что получил он ее не по своей вине.

Однако два дня спустя, когда он шел задумавшись (интересно, сколько прошло времени с тех пор, как Сулейман доставил письмо Райихе?), с расстегнутым воротничком, абсолютно не по уставу, его вдруг остановил лейтенант. Он два раза наотмашь ударил Мевлюта ладонью и тыльной стороной руки и обозвал его идиотом. «Ты что, у себя дома, что ли? Из какой ты роты?» А затем зашагал прочь, даже не удосужившись выслушать ответ Мевлюта.

Хотя за двадцать месяцев службы в армии Мевлюту предстояло получить еще множество пощечин и затрещин и не раз быть битым, но этот случай задел его гордость особенно, а все потому, что Мевлют решил – ведь лейтенант прав. Верно, в ту минуту он и вправду думал о Райихе и совершенно позабыл и о своей форме, и о должном приветствии, и о том, куда идет.

Тем вечером Мевлют лег раньше всех, натянул на голову одеяло и принялся с тоской размышлять о собственной жизни. Конечно же, ему хотелось оказаться сейчас в доме на Тарлабаши с Ферхатом и ребятами из Мардина, но ведь и тот дом не был его собственным. Единственное место, которое он мог называть своим домом, была их с отцом лачуга на Кюльтепе, где сейчас отец наверняка дремлет перед телевизором, но тот дом до сих пор и документа-то никакого не имел.