В прошлый раз я вез с собой четырнадцать бухт провода, кабельные ящики, аппарат для сварки. Почтовый вагон был забит. Багажный отсутствовал. Загрузил все в тамбур пассажирского. Наслушался матов… Хорошо, что бригадир поезда согласился взять меня с грузом. Пришлось отдать свое место для перепродажи. Плюс две бутылки водки. Ночью не спал. Охранял государственную собственность. «А как иначе? Без присмотра груз не проедет и двух остановок…»

Послышались аплодисменты. Я снова «вернулся» в зал, представил: «Вот если б со мной ездили такие культурные люди, как эти, то можно бы и не дежурить в тамбуре. С другой стороны, что делать евреям в общем вагоне?»

Кажется, Аркадия пригласили на сцену. Поднимаясь, он нарочно задел меня коленом. Пришлось сосредоточиться. Аркадий вышел к микрофону. Бойко зачитал приветственный адрес. В заключение сказал: «Нас, представителей других национальностей, в зале немного (он показал на меня, одиноко сидящего в третьем ряду). Но все советские люди мысленно с вами и в этом дворце, и в тесной шеренге братских народов Социалистической Родины!»

Под вежливые аплодисменты Аркадий вернулся на место.

— Ну как? — тихо спросил, глядя по сторонам.

— По-моему, выразительно, громко. Зря меня приплел, — сказал я. — С другой стороны, почти никто не слушал. Напрасно распинался.

— Ай, — Аркаша махнул рукой, — не очень-то и надо.

В зале громко зааплодировали. На сцену поднялась Сара Адольфовна Арцимович. Потом вышел Моисей Хаймович Гауптман. Свои выступления они начинали на иврите.

— Аркаша, откуда в городе столько евреев?

— А где их нет? — отмахнулся Аркадий. — Пусть живут, раз не довезли до Сибири.

— Ты как-то… неласково про подшефных…

— Знаешь, сколько крови выпили, пока готовили вечер? То не так. Это не эдак. Привередливые — ужас. Не желают, как у всех, еврейские морды. Хотят, чтоб у них лучше было.

— Может, это хорошо?

— Во всяком случае, не для меня.

Выступления и доклады как-то незаметно перешли в концерт. На сцене появился скромный камерный оркестр — несколько скрипок, контрабас, фортепьяно. Ударник прошелся по тарелкам, задавая ритм и настраивая публику. Солист московского ансамбля — молодой человек с густыми черными волосами, прижатыми сверху кипой, быстро завладел вниманием зрителей. Его светлый костюм бабочкой- капустницей метался по залу. Мотылек то и дело слетал с подмостков. На секунду присаживался на свободное кресло рядом с какой-нибудь симпатичной брюнеткой. Вспорхнув, перелетал в другой ряд. Затем опять мелькал на сцене. Подпевали ему дружно. Всем залом. В основном куплеты из советских песен. Потом зазвучали знакомые одесские мелодии. Знаменитые «Семь сорок», «Тумбалалайка», «Еврейское танго»…

Все как в Одессе. Вспомнились Приморский бульвар, Дерибасовская. Нежный запах акаций. Звуки портовых кранов. Глубокое дыхание прибрежных волн… И везде, в каждом уголке города — эти чудные еврейские мотивы с вежливо-сдержанным тромбоном, глухим барабаном и нежной, пронзительной скрипкой. Точно такой, как сейчас на сцене…

— Кажется, все нормально, без провокаций, — шепнул довольный Аркадий. — Пойду телефонирую начальству и, пожалуй, отчалю. Если завтра позвонит Галина, скажешь, были на мероприятии вместе.

— Долго?

— Думаю, до утра.

Галка — жена Аркадия. Мы с ней были почти незнакомы. Иногда она звонила мне, разыскивая супруга.

— И еще, если что-то пойдет нештатно…

— Например, — говорю, — весь зал напишет коллективное заявление о приеме в КПСС?

— Отстань.

— Добровольно осудит антинародную политику Ицхака Рабина?

— Ну, типа провокаций. Позвони мне. Я буду по этому телефону.

Аркадий сунул мне бумажку с цифрами.

— О чем ты? Какие провокации? В зале приятные люди. Поют, отдыхают…

— Знаю я этот контингент.

— Вот если я сообщу этот номер твоей супруге, — говорю, — тогда точно все пойдет нештатно и с провокациями.

— Думаешь?

— Уверен. Знаю я этот контингент.

Аркадий слегка ткнул меня локтем. Затем поднялся. Сделал несколько полупоклонов. Направился к двери. Вся его фигура изображала сожаление и досаду. Короткий взгляд на часы. Удивление: как быстро летит время! Озабоченность. Внутренняя борьба между удовольствием и долгом. Принятие непростого решения. Очень все интересно, свежо, самобытно… Но, увы, нет времени. Дел невпроворот. Энергичное движение к выходу. И все это за несколько секунд.

Солист, глядя на захлопнувшуюся за Аркашей дверь, оживился. Допел лирическую и энергично взмахнул рукой.

— А сейчас давайте вместе споем нашу!

Оркестр слаженно поменял мотивчик. Запели о чем-то своем, наболевшем. Сначала артист. Потом всем залом. Сперва на родном, затем по-русски. Куплет я не понял. Из припева запомнил одну фразу: «Назло юдофобам и антисемитам давайте будем петь, петь и веселиться».

После финального аккорда зал взорвался овацией. Оркестр заиграл на бис. Солист пошел вдоль рядов, иногда протягивая микрофон. Зрители охотно подпевали. Изредка он поглядывал в мою сторону и как-то нехорошо улыбался. Через несколько куплетов микрофон оказался передо мной. Внимательный еврейский артист сделал так, чтобы мне достался припев. В знак уважения к русскому исполнителю зал притих. Аркадий предупреждал о провокациях, но… не спеть, отказаться было как-то неудобно. Я негромко промямлил: «Назло юдофобам и антисемитам давайте будем петь, петь и веселиться». Кажется, получилось неважно. Оркестр виртуозно сделал проигрыш и вышел еще раз на припев. Солист попросил меня встать и спеть громче.