— Вот не знаю: ехать, нет ли?

— Поезжай, — Павел Сидорович собрал стружки, бросил в очаг, запалил; красные отсветы пламени легли на хмурое лицо с некрасивым, иссеченным морщинами лбом. Стружки прогорели. Он подошел к окну, протер ладонью кусочек стекла, свободный от рыхлого льда, постоял, вглядываясь туда, где за гумнами, за горбами суметов в синеве сумерков угадывалась лента дороги. Он обернулся, провел рукой по жестким с густой проседью волосам, двинул тяжелыми клочковатыми бровями.

— Поезжай, Артем. Тебе нужно. И я бы поехал в город, а потом дальше.

— Поедемте вместе!

Припадая на раненую ногу, Павел Сидорович прошел взад-вперед; пол в зимовье был исшорпан до того, что сучки на половицах торчали, будто кочки на луговине, и, казалось, Павел Сидорович запинается о них, потому и хромает.

— Не могу я поехать, Артем. Товарищи не разрешают.

— Вот так здорово! Какие же это товарищи, если…

— Хорошие товарищи, Артем. Одному из них, Серову, я напишу письмо, и он поможет тебе найти работу.

Запечатывая письмо в конверт, он сказал:

— На заработки сильно не надейся. Время очень уж неподходящее.

…Петушиный крик, собачий лай остались позади. Слева и справа от дороги стлались снега, голубоватые в утреннем свете; над головой, тусклые, догорали звезды. Артемка и Федька лежали на возу, укрываясь козьей дохой.

— Спохватится батя — ух и помечет икру, ух и повинтится! — засмеялся Федька. Помолчав, толкнул Артемку в бок: — Слышь, а я сегодня с Улькой до полуночи у ворот стоял. Наказал, чтобы ждала. Хор-р-рошая баба мне будет.

Артемка немного завидовал другу и поддразнивал его:

— Как же, станет она ждать. Не успеешь до городу доехать, у нее уже другой сухарник будет.

— Улька не таковская…

Подводы двигались шагом. На передней сидел Елисей Антипыч и простуженным голосом пел: «Всю-то ноченьку в саду гуля-а-а-ала…»

В избе темно. Только на полу перед печью мечется пятно света. Еши Дылыков проснулся, повернулся в постели. Под его грузным телом заскрипела деревянная кровать. Еши потянулся, лениво зевнул. Вставать он не торопился. Хорошо полежать в теплой, мягкой постели, когда на дворе еще темно, холодно, а в доме топится печь, на ней весело кипит чай, жарится мясо.

Такие вот утренние часы напоминают детство. Маленький Еши не любил рано вставать. Под старость и вовсе не хочется сразу со сна вскакивать с постели. Родным он строго-настрого наказал, чтобы утром всегда в доме топилась печь и было тихо. Шум мешает размышлять, а самые умные мысли приходят утром, когда голова ничем еще не забита. Покойный отец Еши, мудрый старик Дылык, учил сына:

— Прежде чем встать — думай. Думай до тех пор, пока не придумаешь, как прожить день, чтобы к вечеру в твоем кармане прибавилось хоть несколько медяков. Не сможешь придумать — не ставь ступни своих ног на землю. Дуракам на ней делать нечего…

Советы старого Дылыка пошли впрок. Он удвоил отары и табуны, доставшиеся от отца. У кого в Тугнуйской степи есть столько юрт и домов, как у Еши? У кого сундуки так же туго набиты дорогой одеждой? Нет человека во всей степи, богатства которого равнялись бы с богатством Еши Дылыкова. У него лучшие бегунцы, у него много сбруи, украшенной серебром. Все большие русские начальники здороваются с ним за руку.

Думать об этом всегда бывает приятно. Еши почесывается, задумчиво глядит на пятно света у печки. Оно ни на минуту не остается ровным — то уменьшается, темнеет, то, когда вдруг затрещат, вспыхнут поленья, станет расти, шириться, выползет на стену, доберется до обмерзшего окна, зажжет на нем множество крохотных разноцветных огоньков.

Мысли у Еши текли спокойно, но их неторопливое течение нарушил писк мышей под кроватью. Еши вздрогнул, натянул одеяло до самого подбородка. Мыши вызывали у него страх и отвращение. Мыши и лягушки, нет ничего противнее этих тварей на земле. Еши поднял руку и ударил кулаком по стене. Писк умолк, мыши утихомирились.

Еши опять было задремал, но открылась дверь, с клубами мороза в избу вошел Цыдып Баиров. Цыдып почтительно поздоровался, сел у печки на низенькую скамейку, не спеша набил трубку. Прикурив, он выпустил струйку белого дыма, сказал:

— Худые вести, абагай.

Еши уселся на кровати, поджав под себя ноги.

— От тебя хороших не дождешься, — проскрипел он и стал кашлять, прочищая горло.

— Я готов радовать тебя тысячу раз на дню, абагай, но что поделаешь? — смиренно проговорил Цыдып и прикрыл свои узкие глаза. — С тыловых работ вернулись люди, абагай.

— Это я и без тебя знаю. Худого тут ничего нет. Вернулись — пусть работают, как работали до войны…

— Мутят аратов они. Подбивают пастухов не слушаться хошунной власти, не платить налогов…