В ночь с 23 на 24 июня посланные для разведывания положения неприятеля 250 черногорцев встретились с французами в 8 верстах от Рагузы. Невзирая на превосходное число, черногорцы напали на французов и, перестреливаясь, отступали. В 4 часа утра 24-го числа получено известие, что неприятельский сикурс около 500 человек идет от Станьо к Рагузе. Митрополит отправил часть черногорцев к речке занять неприятеля перестрелкой, а князь Вяземский послал полроты мушкатер в редут для наблюдения движений неприятельских. Черногорцы лишь только успели прийти к речке, как неприятель (кроме тех, кои только для виду шли от Станьо, дабы сим уверить нас, что сикурс не придет чрез турецкую границу) в трех колоннах, числом до 3000 человек, под начальством генерала Молитора, показался на высотах, принадлежащих султанскому владению. Он шел около самой их крепости, поднявшей в сие время турецкий флаг, прямо на нашу линию в тыл. Главнокомандующий, видя превосходного неприятеля в тылу нашего отряда, дал повеление митрополиту и князю Вяземскому отступить к Старой Рагузе. Черногорцев и приморцев, сколько можно было собрать, с двумя ротами 13-го егерского полка, под командой капитана Бабичева, отправили навстречу идущему неприятелю. Черногорцы предупредили нападением, прогнали передовых неприятельских вольтижеров и остановили первую колонну. Молитор, удивленный мужеством малого числа нерегулярных войск, двинул против их всю свою силу. Приморцы и черногорцы, по вышеприведенным причинам, не оказали тут прежней своей отважности и начали отступать к Старой Рагузе. Осталась малая часть ризанотов с графом Ивеличем и несколько черногорцев с губернатором Радоничем. Сей отряд, подкрепленный капитаном Бабичевым, на выгодном положении мужественно сопротивлялся до последних сил; наконец, после упорнейшего сражения, отступил во всем порядке к Старой же Рагузе. Храбрый капитан Бабичев, прикрывая отступление, успел взять еще 30 человек в плен. Между тем князь Вяземский, дабы Лористон не мог приметить его движения, оставя несколько часовых по хребту горы у батарей, сомкнул войска налево в две колонны на покатости; узнав же, что Молитор отрезал ретираду к Старой Рагузе, князь Вяземский, по предложению митрополита, сделал славный маневр, избавивший войска наши от очевидной и неизбежной опасности. Дабы уверить Молитора, что он предпринял ретироваться к Старой Рагузе, и дать то же мнение гарнизону в крепости, оставил он на высотах егерский батальон под командой майора Велизарева для прикрытия отступления от Лористона, выходившего из южных ворот города; прочие войска, сделав контрмарш, пошли по лощинам, скрытым от неприятеля, на север к порту Санта-Кроче. Французские генералы, полагая напасть на наши войска с трех сторон, вышедшие из крепости на правой, а пришедшие на левый фланг и тыл, обманулись вышеописанным маневром и, ожидая войска наши со стороны Старой Рагузы, не нашли их там. Князь Вяземский, пришед к Санта-Кроче и не видя никакого помешательства, начал садиться на присланные с флота гребные суда. Таким образом войска сели на суда в двух верстах от неприятельской крепости и в виду со всех сторон неприятеля. Когда уже войска наши были на кораблях, то передовой неприятельский отряд напал на майора Велизарева, но сей храбрый офицер штыками обратил оный в бегство и под прикрытием канонерских лодок и вооруженных гребных судов без потери сел на другие. Когда митрополит и князь Вяземский при громком ура! уже последние отвалили от берега, тогда Молитор и Лористон с двух сторон приблизились к пристани, и капитаном 2-го ранга Мих. Быченским, под распоряжением которого садились войска наши на суда, встречены были картечным залпом.

При сем славном отступлении потеря с нашей стороны оказалась в одном раненом и 10 егерях, оставленных у батарей на часах. Дабы не потерять большого числа людей и не сделать остановки в отступлении, 4 орудия, из которых один картаул был уже разбит, а прочие совсем расстреляны и три мортиры оставлены заклепанными. Сие приобретение дорого стоило неприятелю; потеря его, в продолжение осады с 5 до 24 июня и в сей последний день, считая в том числе и рагузцев, по показаниям пленных, простиралась до 2000, но вероятно, что он потерял более 3000; ибо жители умирали от болезней и изнурения.

25 июня главнокомандующий послал в порт Санта-Кроче контр-адмирала Сорокина с 3 кораблями для порядочного размещения войск, а сам на корабле «Селафаиле» отправился прямо в Катаро для сделания там распоряжений и предупреждения всяких беспокойств по случаю известной уже жителям сдачи области их австрийцам, а потом и французам. По прибытии его в Кастель-Ново народные депутаты от 8 коммунитатов подали письмо следующего содержания:

Уже многие семейства отплыли в Корфу, другие перебирались на суда и готовили дома свои к сожжению; несколько корсаров предположили напасть на 3000 австрийцев в Курцоле, защищаемых только двумя военными бригами. Ужасное мщение их некоторым образом отнеслось бы к нам. На столь редкую решимость, конечно, равнодушно смотреть было невозможно. Отовсюду слышен был вопль женщин и детей; приморцы в глубоком унынии смотрели на адмиральский корабль, который, как думали они, пришел проститься с ними, а флот с войсками отправился уже прямо в Корфу. Главнокомандующий был в затруднительнейшем положении. С одной стороны, в деле толико важном, обращавшем на себя внимание многих держав, собственная безопасность его требовала, чтоб повеленное немедленно исполнить; с другой, толь решительная отчаянность и погибель целого народа, столь преданного России, налагали на него долг человечества и любви к славе отечества, не приступать к сему без нового донесения о сих повстречавшихся обстоятельствах. Сенявину предстоял подвиг смелый, благородный, и он недолго колебался в выборе. Депутаты, подав ношу, стояли пред ним, заливаясь слезами и, рыдая, неотступно просили быть заступником их пред государем. После краткого размышления, адмирал сказал им: пошлем к государю избранных из именитейших граждан [51] , будем вместе надеяться на его милосердие или на перемену неприятного положения политических дел. До тех пор, сколько мне будет возможно, не оставлю вас, храбрый и великодушный народ, я приемлю на себя всю ответственность; готов защищать вас всей силой и охотой; успокойтесь и не предавайтесь отчаянию. Сей подвиг Сенявина вывел его из чреды обыкновенных людей и поставил наряду с теми, кои не страшатся жертвовать собой пользе и славе Отечества. С сего времени имя его сделалось известным Европе, и может более, нежели собственному его Отечеству; ибо скромность, чуждая самохвальств, всегда была добродетелью великих мужей, утешающихся правотой знаменитых дел своих, не заботясь о том, больше ли они или меньше известны.

28 июня контр-адмирал Сорокин с флотом пришел на рейд, и по мере, как корабли становились на якорь, войска немедленно свозились в крепости Касталь-Ново и Эспаньолу. На другой день главнокомандующий сам сделал распоряжения, назначил некоторые работы, дабы крепость Кастель-Ново привесть в порядочное оборонительное состояние. В Катаро и Ризано поставлены были только 3 роты; сами жители вызвались защищать их. Войска поставлены были в таком положении, что в случае надобности могли идти навстречу неприятелю; флот в тот же день снова вышел для притеснения неприятеля с моря. Народ, видя с нашей стороны таковую деятельность и усердное попечение на оборону их, уверившись, что россияне всегда будут с ними неразлучны, приняли прежнюю свою бодрость. Все дороги впереди наших постов заняли отборные отряда приморцев и черногорцев, партии их снова появились под стенами Рагузы. Благодарность и усердие бокезцев были беспримерны: вся область представляла военный лагерь, и везде раздавалось: «Да здравствует Сенявин!» Где бы он ни показался, многочисленные толпы с почтением сопровождали его, кланялись до земли и лобзали прах ног его. Черногорцы в знак почести беспрестанно стреляли и сколько ни убеждали их, чтобы берегли патроны для французов, они добродушно отвечали: у нашего батюшки государя больше червонцев, чем фиис (патрон). Дмитрий Николаевич, в душе кроткий, уклонялся от почестей и от всех изъявлений любви и благодарности к нему народной. Подчиненные его, на опыте познав личное его мужество, беспримерную справедливость, не могли не удивляться благородной его решимости, и, смею сказать, сия эпоха в жизни адмирала представляла истинное торжество гражданских и военных его добродетелей.

Лористон и Молитор, хотя и получили еще помощь, умножившую число их войск до 8000, но не осмелились выйти в поле и по-прежнему сидели, запершись в крепости. Усердные им рагузинцы не могли похвастать пребыванием у них французов. Лишившись торговли, они не имели, чем себя содержать, быв принуждены платить беспрестанные контрибуции, и, раздевая себя, одевать нагих пришлецов. Они испили всю чашу горести; большая часть судов их, находившаяся в портах, России и Англии подвластных, были задержаны, другие достались в руки их крейсерам. Бокезские корсары обогатились на счет тех, кои искали их разорения. С другой стороны, французы брали все, что только им оставалось. Научась таким печальным опытом, многие из капиталистов бежали из отечества и только у неприятелей своих нашли покой и покровительство.

По новому распоряжению, сделанному для пресечения сообщений неприятельских войск из Далмации в Рагузу, корабли «Ярослав», «Венус» и шебека «Забияка» 5 июля отправились в крейсерство в малое море или, иначе, Нарентский залив. Настало то жаркое время, которого, конечно, не превзойдет и палящий зной Африки. Роса и легкий ветерок нимало не прохлаждали воздуха ночью, духота заменяла огненные лучи полуденного солнца. После штиля подул довольно свежий юго-восточный ветер, который скоро наполнил воздух влажными парами. Берега покрылись мглой. Лучи солнца, проникая и преломляясь в туманных облаках, золотили края их и являли взору черные тучи, с краев зажженные. Вся атмосфера казалась пламенеющей и представляла удивленным глазам нашим обширный с погасающими углями горн, с коим горящие по краям и черные в средине облака совершенное имели подобие. Сильно дующий ветер, называемый итальянцами сирокко (shirocco) [52] , скоро преобразился в знойное удушающее дыхание. Жар сделался так велик, что до крашеных стен фрегата и чугунных пушек дотронуться было невозможно, смола, как бы разогретая, капала со снастей. Самун, как сказывают путешественники, имеет свое действие в 2 футах от земли, дуновение его сходно с шумом пламени, выходящего из тесного жерла; оный ветер продолжается не более 10 минут. Человек, умерщвленный огненным сим вихрем, походит на покоящегося сладким сном. Поелику Аравия и песчаная степь Саара, где свирепствует самун, лежит от Италии на юго-восток и юго-юго-запад (SSW) [53] ; то, конечно, проходя великое пространство моря и напитавшись испарениями вод, здесь теряет он смертельность свою. Несмотря на сие прохлаждение, сирокко, порождение самуна, особенно в Сицилии, Мальте и Корфе причиняет великий вред. К счастью, не каждый год оный бывает и продолжается не более часов двух; но есть продолжится он сутки, что иногда случается, то поля засыхают, растенья пропадают, древесные листья и плоды увядают, желтеют и опадают, стены каменных домов раскаляются, малые источники высыхают и, наконец, вода повсюду делается теплой. Скот предчувствует приближение сирокко, он бежит и укрывается в прохладных пещерах или в тени лесов, где тотчас ложится или стоит, повеся голову. При появлении первых знаков сего ветра в городах спешат запирать ворота и ставни, прячутся в погреба и в самые прохладные покои. Пыль, поднятая на улицах, проходит в самомалейшие скважины, портит в несколько минут мясо, овощи, хлеб и все съестное. В людях особенно тучных и полнокровных сирокко производит болезненные припадки, при изобильной испарине бросает в жар, кружится голова, краснеют глаза и непреодолимо клонит ко сну. Уснувший обливается п'oтом, спит беспокойно и встает, чувствуя слабость, как бы после горячки. Хотя в море сирокко меньшую имеет силу и не слишком ослабляет здорового человека, но крайне нужно преодолевать сон, не делать большого движения и строго запрещать людям спать на палубах, открывшись; ибо изобильная роса, падающая в следующую ночь, производит опасную простуду.