— Начальник!..

— Начальник?.. Он вышел.

— Куда он вышел? Вечно он где-то ходит.

— Нет, он вернулся... вернулся и опять ушел. Рабочий бьет кулаком по столу. Кулак совершенно черный и, кажется, больше Нуциной головы.

— Вышел в цех, конечно!

Рабочий хлопает дверью, и бумаги сыплются на пол. Она собирает бумаги, сдувает с них пыль, трет локтем. В это время нервно звонит телефон.

Нуца знает, это жена начальника,

— Да, да... я вас слушаю...

— Где Зурико?

— Зураб Пантел...

— Да. Ты что, язык проглотила? Где он?

— Пантелей-монович... был здесь.

— А сейчас?

— В цехе... он в цехе.

— Что ты врешь...

— Нет... я...

— Ну?!

...Какой плохой почерк у Пантелеймоновича, каждый раз он пишет по-разному. Говорят, Пантелеймоновича скоро снимут...

Пора идти домой.

Дома рады, что Нуца работает. Нуца сшила себе голубое платье. Голубой цвет ей очень к лицу.

...Но никто в доме не знает, что Нуца купила белый бант и прячет его в нижнем ящике вместе с ночной рубашкой.

Нуца ложится поздно, когда все крепко спят. Она стелет постель, раздевается. Потом достает ночную рубашку и бант. Бант белый, капроновый, он никогда не мнется.

Она надевает ночную рубашку, заплетает волосы в одну косу и завязывает бант. Бант похож на большую белую бабочку, севшую на косу.

Радостная, подходит она к зеркалу, смотрится в него, улыбается. Поворачивается спиной, боком, вытягивает шею, берет со стола какую-то книгу, отходит от зеркала, опять возвращается и радуется чему-то.

Ах, если б сейчас увидела ее жена начальника...

Нуца ложится в постель. Ей не холодно, и она откидывает одеяло. На груди у нее лежит черная коса, и на ней сидит большая белая бабочка.

Глаза Нуцы закрываются, улыбка не сходит с лица.

Ей скоро восемнадцать.

А жене начальника...

Я сдал последний экзамен, попрощался с друзьями, сложил в чемодан все свои вещи: зубную щетку, земляничное мыло, бритву, карманное зеркальце, пузырек с чернилами и маленькие ножницы со стершимся никелем. Книги и общую тетрадь с лекциями перетянул шпагатом. Сел на первый попутный грузовик, пересел на другой и к вечеру с волнением открыл калитку своего дома. Вошел и тихо шепнул на ухо обнявшей меня маме:

— Вот я и вернулся*

...Председатель принял меня радушно, — дружески похлопал по плечу и, словно доверяя какую-то тайну, сказал:

— А знаешь, что мы сделаем?

Я отрицательно покачал головой,

— Назначим тебя бригадиром. Ты — молод, техник-агроном. А старина Гермоген пусть отдохнет... Ну, как?

Дела у Гермогена шли из рук вон плохо. Он постарел, и председатель уже не мог на него положиться. Полевые работы еще кое-как шли, но по сбору чая его бригада заняла последнее место.

Я взялся за дело с душой: встаю с первыми петухами и до поздней ночи — на ногах. Бегаю как угорелый — то в гору, то под гору. То у одного двора кричу:

— Сардион!..

То у другого:

— Ивлитэ, Ивлитэ!.. Не подведи, ради бога, не зарежь без ножа!

— А этот чертов Бесо! И зачем только завел он такого пса, когда у него жених дочь похитил?..

— Двигайся живее! Ты что тащишься, как черепаха!

— И не думай, милая! Не то что сыр — если душу свою на базар повезешь, — все равно не отпущу…

...Наконец всех обошел. Теперь — в поле. Оттуда — на плантации. А там весь день мотайся... Сами понимаете: определить сортность, взвесить, погрузить и отправить чайный лист на фабрику — обо всем надо позаботиться.

...Иду и думаю: давай напрямик махну — канал, наверное, обмелел. Свернул с проселочной. Иду и радуюсь, не знаю чему... Не тому ль, что впереди много работы, что я бригадир, техник-агроном… что совета у меня спрашивают. И очень хорошо на душе. Может, оттого, что моя мама никак не придет в себя от счастья, дождавшись наконец сына, или оттого, что наберу трудодней и куплю себе новый костюм, переложу подгнившую от дождей стену...

Шагаю себе между заборами.

Красивое у нас село! Тополя растут... Уже в феврале цветут ткемали. У каждого свой виноградник, а перезревших груш на земле даже поросята не трогают. Все дома стоят на высоких сваях. Скоро построим свой клуб.

Вышел я за село, и тут начались кочки, овражки, ухабы. Перепрыгиваю через овражки, обхожу промоины. Вот ручей бежит. Здесь всегда грязно — и в дождь, и в жару. По обочине дороги растут гранаты.

Раньше село было здесь, и было все равно, где жить — везде бездорожье. Но потом поднялись все и переселились ближе к новой дороге — так было лучше.