Шрифт:
Но вот автор книги «Луч слова», Василий Ильин, где–то прочитал о новой «концепции» «тихой лирики» и, не обременяя себя чтением стихов Жигулина, оживил свое произведение вот таким пассажем: «В последнее время все большее внимание критики привлекает поэзия Анатолия Жигулина. Поэт действительно талантливый. Однако не слишком ли однообразен «настрой души» его лирического героя? Вот он «элегизирует» на тему бытия — его вечности и новизны:
Все в этом мире ново, все здесь вечно. Восходит солнце, Словно жизнь моя, Чтобы опять светло и быстротечно Сгореть над вечным ходом бытия. И краткий миг судьбы моей тревожной И нов и вечен в этой чуткой мгле, Как нов и вечен Смятый подорожник На влажной и суглинистой земле.Вот и весь сокрытый смысл бытия…»
Во–первых, по–моему, Жигулин вовсе не покушался на то, чтобы в одном стихотворении раскрыть «весь сокрытый смысл бытия». Такого исчерпывающего стихотворения мы не найдем даже, простите, у Пушкина. Если когда–нибудь такое стихотворение будет все–таки написано, то, вероятно, в дальнейшем отпадет нужда в поэзии. Во–вторых, по–моему, в этом стихотворении Жигулина не так уж мало и сказано о «сокрытом смысле бытия».
«Мы, оказывается, — не без иронии продолжает В. Ильин, — пришли в этот из миров, чтобы «светло и быстротечно сгореть над вечным ходом бытия». Побуждаемые естественной потребностью человека созидать, мы стремились было «строить и месть в сплошной лихорадке буден…»
Не знаю, чем обернулись эти стремления автора книги «Луч слова» на деле, а вот что касается «элегизирующего» Жигулина, то он, Жигулин, в буквальном смысле строил и мел «в сплошной лихорадке буден». Чего, например, стоит хотя бы одно из названий жигулинских поэтических сборников — «Рельсы»! И слово это употреблено было не в метафорическом смысле, не в смысле романтических «путей–дорог», а в самом прямом, прозаическом. Впрочем, у В. Ильина, конечно, есть моральное право призывать Жигулина «строить и месть», если он может положительно ответить на те вопросы, которые ставил Жигулин в стихотворении, давшем название всему сборнику:
Вы когда–нибудь знали такую работу? До соленого пота, До боли в костях! Вы лежнёвые трассы вели по болотам? Вы хоть были когда–нибудь в этих местах? Приходилось ли бревна Грузить с эстакады вам, Засыпать на снегу, Выбиваясь из сил?.. Я не циркулем тонким маршруты прокладывал. Я таежную топь сапогами месил!«Ради обновления шел (человек. — А. Л.) «на жизнь, на труд, на праздник и на смерть». И что же? Жизнь каждого из нас обернется лопухом, произросшим на могиле?»
Тут я должен несколько огорчить В. Ильина. Действительно, жизнь каждого из нас в конце концов обернется если и не лопухом, то могилой обязательно. Во всяком случае, пока этого еще никому избежать не удавалось. А поучать автора, например, таких строк:
Сосны пылят ледяною крупкой. Мерзлые шпалы к земле приросли. Сталь от мороза становится хрупкой — С хрустом ломаются костыли. Когда с платформы их выгружали, На солнце сверкали они, остры. Чтоб не ломались, Мы их нагревали — Совковой лопатой бросали в костры. Долго они на углях калились. Огонь над ними плясал и пел. Потом рукавицы от них дымились, На черных гранях снежок шипел. Выдохнув белое облачко пара, Иван Бутырин, мой старший друг, Вбивал костыли с одного удара. Только тайга отзывалась: «У-ух!..» Составы тяжелые с грохотом мчались, Рельсы гнулись, Шпалы качались, Искры гасли в снежной пыли. Но крепко держались и не сдавались Сквозь пламя прошедшие костыли…«строить и месть» и рассказывать ему о «лихорадке буден», по–моему, как–то не совсем уместно. Между прочим, это стихотворение тоже называется не очень элегически — «Костыли».
«Рельсы», «Костыли», «Обвал», «Хлеб», «Ночная смена», «Кострожоги», «Работа» и т. д. и т. д.
Что верно, то верно, Жигулин в своих стихах никого не призывает «строить и месть», он, если речь идет о работе, предпочитает рассказывать о той, которую проделывал когда–то сам.
Из штольни вышли в пыльных робах, На свет взглянув из–под руки. И замелькали на сугробах Густые черные плевки…Вероятно, вполне достаточно одной этой начальной строфы, чтобы догадаться, что предшествовало этому эпизоду.
«В других стихах, — продолжает свое заключительное обвинение В. Ильин, — А. Жигулин рассказывает о своей трепетной любви:
О, родина! В неярком блеске Я взором трепетным ловлю Твои проселки, перелески — Все, что без памяти люблю…Что же поэт так трепетно, «без памяти» любит? Оказывается, он любит «без памяти»
И шорох рощи белоствольной, И синий дым в дали пустой. И ржавый крест над колокольней, И низкий холмик со звездой…И это все. В этом — в белоствольной роще, в ржавом кресте и кладбищенском холмике — главные проявления родины для Анатолия Жигулина».
По–моему, как–то не совсем прилично, когда разговор идет о столь высоких материях (любовь к Родине), заниматься подтасовками. Нет, я не против и «кладбищенских холмиков», которые придумал В. Ильин. У Жигулина речь идет о «холмике со звездой», то есть о могилах тех, кто отдал свою жизнь за Родину в годы Великой Отечественной войны. Потом, больно уж «странная» память у автора книги «Луч слова»: вот ржавый крест он «запомнил», а о звезде — «запамятовал». Кстати, я просмотрел четыре сборника А. Жигулина, у него везде в этом стихотворении слово «Родина» дано с прописной буквы.