«Сом» по-русски звучит как звукоподражание глотательному движению, и эта рыба действительно обладает выдающимися поглотительными талантами. По-английски – catfish, рыба-кот. Видимо, потому, что сом усат. Хотя широченная улыбающаяся сомовья пасть вызывает ассоциации и с улыбкой чеширского кота.

Не удивлюсь, если скоро мы станем заменять русские рыбные названия иноземными. Кажется, вот-вот и sputnik– «спатник», последний (не считая kalashnikov’a) лингвистический свидетель нашего недавнего величия, мы заменим на «сателлит», а «космонавта» – на «астронавта», хотя «космонавт» куда лучше. Помня Фёдорова и Циолковского, мы летали не к звёздам (куда, строго говоря, и американские астронавты не летали), а – в космос.

Любуюсь старым русским словом «промысел». Оно родственно скучной «промышленности», в которой, выходит, тоже припрятан «божий промысел». Пусть рыбу «промышляет» (звучит скорее как «предполагает», чем как «добывает») человек. Но всё равно: не «добыча», а – «промысел». Мы замышляем, думаем, действуем, но дальше – уже как получится, как бог даст и промыслит. Слова «промысел» и «старатель» сконструированы словно для того, чтобы не сглазить, не спугнуть удачу, которая здесь, безусловно, нужна. (На Чукотке есть бухта и посёлок с чудесным названием «Провидения».) В «добыче» места для удачи уже не оставлено, добыча подразумевает прозаическую плановую работу. Промысел рыбы – не плановое животноводство; пусть в последнее вкладывается не меньше труда, но в промысле есть судьба, надежда, страх. Рыба – дар, и в этом смысле даже название советского магазина «Дары моря» сакрально. «Дар» – не в том смысле, что рыба достаётся нам даром (какой уж тут дар), а в том, что затраченные тружениками моря усилия ещё не гарантируют результата.

Горняки произносят слово «добыча» с ударением на первый слог. Такое ударение в русском языке не очень принято, но горнякам можно: в данном случае это уже не безграмотность, а профессиональный жаргонизм. Точно так же морякам позволительно говорить «компас» с ударением на второй слог. Учёные-рыбоведы произносят «лосось» с ударением на первый слог, подчёркивая своё отличие от обывателя, которого лосось интересует только как еда.

Нерест – вот ещё одно старое красивое слово.

Пушкин застолбил целый ряд ключевых для словесности тем. Не забыв сочинить и сказку о рыбаке и рыбке, из которой потом что только не вырастало. Но ещё, наверное, до Пушкина всё это было – «молчит как рыба», «бьется как рыба об лёд»… Для меня это не метафоры, но реальный опыт окружающей жизни, я каждый раз представляю себе конкретную рыбу на конкретном льду.

А нашего выражения «на рыбьем меху» нанайцы и нивхи никогда бы не поняли – они шили себе одежду из рыбьей кожи: повседневную – из лососей, праздничную – из сазана, щуки, ленка.

Или вот: «На безрыбье и рак рыба». Тут чувствуется консервативное презрение старых русских ко всему необычному, ко всему, что не рыба – от крабов до ламинарии. Ладно кальмары с кукумариями, но чем речные раки не угодили? Сергей Аксаков был умнее: «Хотя рак ни рыба ни мясо, но лучше и того и другого. Пословица “на безрыбье и рак рыба” на этот раз несправедлива».

О нашей дальневосточной рыбе – речной и морской – написано мало. Есть образы карася и окуня в мировой литературе, но нет образа корюшки, или камбалы, или наваги. Это объяснимо (на Дальнем Востоке слишком мало писателей, как и вообще людей на квадратный километр земли и воды), но несправедливо.

Есть классик рыболовной литературы Леонид Сабанеев – автор труда «Рыбы России. Жизнь и ловля (уженье) наших пресноводных рыб» (1875). Писал он, естественно, о другой рыбалке, западной, максимум – до Урала. О «голавлях», «колюшках», «плотве» – мне уже сами эти названия кажутся чужими, нерусскими, хотя я понимаю узость собственных представлений.

Есть Сергей Аксаков и его «Записки об уженье рыбы» середины XIX века с названиями глав вроде «Происхождение удочки» или «Об уменье удить», со снайперскими определениями: «лесою называется нитка, одним концом привязанная к удилищу, а другим к крючку». Немало интересного он писал и о названиях известных ему рыб: «…Имя его <пескаря> происходит явно от того, что он всегда лежит на песчаном дне. Хотя обыкновенно говорят пискарь, а не пескарь, но это единственно потому, что первое легче для произношения. Впрочем, многие уверены, что эта рыбка должна называться пискарём, потому что, будучи сжата в руках человека, издаёт звук, похожий на писк» (у Салтыкова-Щедрина, как мы помним, был именно «пискарь»). «Русский народ любит ерша; его именем, как прилагательным, называет он всякого невзрачного, задорного человека, который сердится, топорщится, ершится». По поводу плотвы Аксаков предполагал: «Очевидно, получила своё имя оттого, что она плоска. В некоторых губерниях ее называют сорога, или сорожняк; происхождение этого названия объяснить не умею». О лине писал: «Хотя можно имя его произвесть от глагола льнуть, потому что линь, покрытый липкою слизью, льнёт к рукам, но я решительно полагаю, что названье линя происходит от глагола линять: ибо пойманный линь… сейчас полиняет и по всему его телу пойдут большие тёмные пятна». О форели: «Простой народ и не знает слова форель; он называет эту прелестную рыбу: пестряк, а в собирательном: пеструшка». И т. д.

Но это всё – не наша рыба, не наша песня. Вот и приходится построчно и пословно вылавливать нашу рыбу у Арсеньева и Фадеева, у Шаламова и Куваева, добывать эти редкие словесные жемчужины – впрочем, жемчуг и должен быть редким, чтобы не обесцениться. То приморский партизан Фадеев бросит вскользь: «…В ту весну по Уссури то и дело сплывали книзу безвестные трупы, и от них сомы жирели, как никогда». То Пришвин в своих заметках о Приморье напишет о черепахах озера Ханка: «Глаза у неё жёлтые, злющие, и вся кусачая черепаха, с вытянутой шеей, когда смотришь на неё, кажется в отдалённом родстве со змеёй, вроде как бы змеиной тёщей». То сибиряк и охотник Михаил Тарковский вспомнит свою встречу с Виктором Астафьевым [11] , который посоветовал ему написать о тугуне: «…Не только городские, а и на Енисее-то не все “эту рыбку” знают»… То канадец Фарли Моуэт [12] упомянет в «Сибиряках» удивительную рыбу chir.

Приамурец Владимир Илюшин писал о «бешеном сазаньем нересте», «пудовом дураке толстолобе», залетевшем в резиновую лодку, «изумрудном чуде аухи». Об амурских осетрах и калугах, которых деды-старожилы избегали называть по имени – всё больше «она» да «её» (напоминает уважение к хозяевам тайги – медведю и тигру). «Уже к дням моей юности такая рыба, как калуга (белуга), осётр, стерлядь вывелись на Ханке и Уссури», – писал Фадеев, комментируя Пржевальского [13] , ходившего приморскими тропами ещё до Арсеньева.