— Ну, что вы! А кто же станет следить здесь за порядком и моральным обликом? В сушилке ведь людей нет, там одно лишь зерно.

Потом я повернулся к незваной гостье, чужой, но все же чем-то знакомой.

— Пойду ка всю ночь. Но с двумя условиями.

— С какими? — Она взглянула на меня, уколов большими глазами, решила, видно, что от такого типа, каким выглядел я, можно ожидать чего угодно.

— Если я отработаю ночь в сушилке, то завтра в поле не пойду, а буду отсыпаться.

— Хоть в моей постели, на чистых простынях: я все равно днем работаю. А второе?

— Настоящий кофе, чтобы не уснуть, или, на худой конец, кипятку для чефиря. — И я вынул из чемодана пачку чая.

— Кофе в зернах у меня есть дома, могу потом привезти в сушилку — сейчас не по дороге. А кипяток для чефиря у истопника всегда найдется.

— Что такое — чефирь? — с любопытством, спросила групоргша, которой до всего было дело.

— Улучшенный кефир, — буркнул я, а колхозница усмехнулась.

Так-так. Она знает, что такое чефирь. Значит, хлебнула жизни, хлебнула до самой гущи.

Тем временем Дзидра натянула ватник и негромко, но решительно проговорила:

— Я тоже пойду.

Преподаватель сразу же облегченно вздохнул; кто-то из группы пробормотал: «Молодая пара», — ответить никто не счел нужным. А у меня потеплело на душе. Меня больше не злило, что Дзидра как бы сама клеилась ко мне; я даже был благодарен ей за это. Всего один, но проработанный вместе день может сильно изменить отношения между людьми, в особенности если чувствуешь свою вину, зная, что большую-то часть работы сделала за тебя она! Может быть, в сушилке удастся отплатить ей тем же, сделать побольше, самое тяжелое, самое трудное; отблагодарить и за то, что она так быстро собирала картошку на нашей делянке, и за то, что не ворчала, когда я курил, и порой сама, в одиночку, справлялась с тем, что мы должны были сделать вдвоем (и при всем этом ей нередко приходилось стоять и мерзнуть, пока тракторист поджидал на других участках, когда там все подберут). А самое главное — за то, что даже после сильного дождя на нашей делянке не светились белые клубни, хотя на других полосах их было полным-полно. Как бы там ни было, а самую нудную из крестьянских работ — уборку картофеля — она знала досконально.

Наша посетительница очень обрадовалась тому, что отыскала двух добровольцев на ночную смену, и больше говорить ни о чем не стала. Только предупредила, что завтра мы оба будем совершенно свободны, и чтобы никто не вздумал поставить нас еще на какую-нибудь работу. Преподаватель на это ответил, что ему ничего подобного и в голову не приходило.

Кое-кто из коллег, с групоргшей во главе, окинул нас ледяным взором. Большинство наверняка сочло нас подлизами, а бедная групоргша, я уверен, никак не могла примириться с тем, что бывают люди еще более идейные, чем она.

На самом же деле мною руководило вполне эгоистическое желание — попасть на более приятную работу. О чем думала Дзидра, я не знал. Она не отставала от меня, но мне это больше не было неприятно, как вначале, — напротив, я вдруг ощутил желание защищать ее, оберегать и заботиться о ней. Только вряд ли ей понадобится моя помощь.

Итак, женщина больше говорить ни о чем не стала, сказала только: «Ну, поехали». Дзидру она усадила в коляску мотоцикла, застегнула фартук, я пристроился на заднем седле, и мотоцикл запетлял по проселкам — я ощущал, как грязь залетает в голенища. Ночь была — хоть глаз выколи, во мгле все окружающее представлялось совсем не таким, как при дневном свете, мотоцикл самое малое полчаса кружил по дорогам, так что я совсем потерял ориентировку, словно мне завязали глаза черной шелковой повязкой. Но, наконец, зигзаги кончились, и мы остановились у длинного кирпичного строения.

— Приехали, — женщина выключила мотор, слезла и отворила дверь, из которой пыхнуло жаром, словно из бани.

На еловом чурбаке сидел калека; искривленная шея заставляла его держать седую голову склоненной к левому плечу, а чтобы сказать что-нибудь, он поворачивался к собеседнику всем телом, вот как сейчас к нам.

— Ага, приехали? А я, Гундега, уж и не знал, что делать. А Петер где?

— Петер с Яном, оба вместе, сидят в районной милиции. У нас с председателем больше язык не поворачивается выручать их — даже будь они в десять раз нужнее. Вот упросила двух студентов помочь. А понадобится третий — лучше я сама отработаю.

— Да поди ты, — сердито сплюнул старик, — поди-ка ты лучше домой. Если они и вправду пришли работать, — он испытующе поглядел на нас с Дзидрой, — то мы и втроем запросто управимся. Ну, пошли, покажу, что будем делать. — И он уже поднялся было, но я нерешительно проговорил:

— Сперва надо бы чефирьчику…

Старик, не понимая, посмотрел на меня, потом перевел взгляд на женщину.

Она улыбнулась.

— Ну, крепкого чаю.

— Выпил весь, — сердито сказал старикан.

— Заварка у меня есть, — и я вытащил пятидесятиграммовую пачку.

— А… — только и сказал он. — Ну, садись.

Мы уселись. Старик, ко всему, был еще и сгорблен, как серп, но это не мешало ему двигаться проворно. Он взял объемистую консервную банку, выплеснул старую гущу в банку поменьше, ополоснул кипятком из чайника, потом коротко сказал:

— Давай сюда!

Я отдал заварку. Он осторожно открыл пачку, высыпал весь чай в банку, до краев налил кипяток и накрыл банку фанеркой. Из-под нее вскоре потянуло горьковатым ароматом чефиря.

Было так жарко, что я снял ватник. Старик осуждающе покосился на меня, и я замер. И правда, я ведь нарушил неписаный ритуал: пока настаивается чефирь, никто не двигается, не произносит ни слова — все ждут, настраиваясь на предстоящее наслаждение. Хорошо, что Дзидра ничего не сказала, только смотрела на нас троих удивленными глазами. На всякий случай я осторожно приложил палец к губам, и она, улыбнувшись, прижалась к моему плечу, как бы признавая, что не стоит спорить с чокнутыми. Молчали и старик с женщиной.