Как известно, транспорт в Москве начинает работать где-то как раз в шесть часов утра, а ехать до института мне надо минут тридцать, не меньше, так что, учтя всё это, я завел будильник на начало пятого и лег спать чуть ли не в девять вечера, зато утром, в половине пятого, уже вышагивал по пустынному, еще вовсю спящему городу.

Пожалуй, это время в Москве является самым наилучшим для прогулок по ней и, соответственно, для знакомства с ее достопримечательностями. Только что умытый поливалками, город являет в этот час свое истинное, не залепленное косметикой дня лицо со всеми его характерными, не успевшими исказиться усталостью и суетой черточками и особинками. Пройдет немного времени, и по его улицам полетят миллионы автомобилей и автобусов, выбрасывая в воздух кубометры ядовитых газов и децибелы моторных ревов. Пройдет немного времени, и тротуары заполнятся миллионами спешащих, толкающихся и нервничающих горожан, солнце накалит асфальт, будет слепить стеклами гигантских окон, воздух наполнится запахами горячей резины, бензина, носков, апельсинов, пива, пота и табачного дыма, у магазинов к вам начнут приставать цыганки, предлагая ненужную вам тушь для ресниц или предсказания вашего будущего, в автобусах и троллейбусах с вас выжмут сто потов и оборвут все пуговицы, путь вам внезапно перегородит бесконечная, как путь к коммунизму, очередь за чем-то, всё еще остающимся в категории дефицита, в метро вас больно ударят чемоданом по коленке или обольют протекшим из пакета кефиром, на площади оштрафуют за неправильный её переход, а к вечеру, окончательно усталого, разбитого и ко всему безразличного, обсчитают в громадном, как Ярославский вокзал, кафе, после чего толстая тетка с сумками в обеих руках, загородив собой выход из автобуса, вынудит вас проехаться лишнюю остановку от дома, которую придется потом идти назад пешком, еле переставляя намозоленные ноги и вдыхая горячую вечернюю пыль все еще клокочущего города.

Ну, а пока еще — все тихо. Только слышно, как шелестят над головой листья московских тополей и осевшие в старых двориках столетия, да видно, как отражаются на мокрых после полива тротуарах купола церквушек, шпили министерств, высотные здания и бесконечные и ясные, как вся дальнейшая судьба, небеса…

К институту я подошел без десяти шесть и еще десять минут курил на крыльце перед входом, где уже собралась половина нашей группы. Ровно в шесть ноль-ноль в ворота института въехала белая «Волга» Барчукова, тормознула у крыльца и из нее вышел свежий, будто и не со сна, профессор.

— Так-так, — окинул он взглядом собравшихся. — Молодцы, молодцы… Современный руководитель должен быть пунктуальным, как ариец, запомните это. Если вас вызвали к руководству на два ноль-ноль, то без пяти два вы уже должны быть в приемной — от этого порой зависит больше, чем от всех ваших знаний и ума… То же самое, если встречу назначили кому-то вы сами — и тут неважно, будет это министр или всего-навсего уборщица, так как опоздание — характеризует прежде всего вас… Запомнили это?

— Запомнили! — закивали мы.

— Ну и молодцы… Староста, соберите зачётки, — и, быстро проставив в протянутые ему развернутыми зачетные книжки красивые круглые «отл.», он сел в машину.

А от ворот, шлепая туфлями по оставленным поливалками лужам, бежали припоздавшие.

— Что-то вы долго спите, товарищи будущие руководители! Так — дела не делаются.

— Да мы!.. Да вы знаете!.. — задыхаясь от бега, оправдывались те. — Так торопились, так торопились!..

— Ладно. Зачетки, — протянул он руку, и припоздавшие получили свои заветные «хор».

Тем, кому еще удавалось перехватить профессора за воротами, выставлялся «уд», а вот не успевшие на этот не совсем обычный экзамен вовсе и не получившие хотя бы этого «уда», вынуждены были потом переписывать (но только — у кого, если почти никто толком их не конспектировал?) все прочитанные за семестр лекции и до конца следующего полугодия изо дня в день караулить профессора, чтобы уговорить его принять у них этот злополучный экзамен. Но тот, само собой, оказывался всякий раз занят, и экзамен откладывался чуть ли не до новой сессии. Одна радость, что за эти долгосрочные задолженности никого из института не отчисляли, а только лишали стипендии…

Но всё это вошло в мою жизнь несколько позже, а пока что, счастливый и беспечный, я ехал в метро по кольцевой линии от станции «Октябрьская», где находился Горный институт, в сторону «Краснопресненской», где мне нужно было перейти на радиальную линию и, доехав до «Улицы 1905 года», сообщить моим домашним о своем состоявшемся поступлении.

Людей в вагоне было немного, и я прошел мимо нескольких пустых мест и сел на самое первое по ходу движения сидение, где обычно меньше всего чувствуется врывающийся в вагонные окна ветер. В молодости, правда, мало внимания обращаешь на разные осторожничанья, так как кажется, что ты всегда будешь так же бодр и энергичен, как сегодня, и слова о каких-то простудах, радикулитах и прочем просто не проникают в сознание, но за год до окончания школы я в самый разгар лета, в тридцатичетырёхградусную жару, вдруг свалился с высочайшей температурой после того, как в мокрой от пота рубахе проехался в метро, балдея от обдувавшего меня в вагоне холодного ветерка, так что хотя бы один урок с тех пор усвоил твердо, и теперь, если есть возможность, всегда стараюсь садиться только в начале вагона.

Вот и в тот раз, заметив свободное сидение перед первой дверью, я быстро прошествовал через вагон и плюхнулся на него, продолжая «переваривать» в сознании факт своего зачисления в ряды студенчества и вытекающие из этого выгоды. Во-первых, я на пять лет как минимум освобождал себя этим от службы в рядах Вооруженных Сил, получая за время учебы в институте звание лейтенанта инженерно-саперных войск, присваиваемое нашей военной кафедрой. Ну, а во-вторых, студенческая жизнь рисовалась мне тогда как некий сплошной карнавал, наполненный КВНами, танцами, веселыми пирушками со стипендии, легким брожением умов, гитарным бренчанием да песнями у костра во время стройотрядов да выездов на картошку, а главное — девочками, девочками, девочками…

В счастливом возбуждении я повел ищущим взглядом по полузаполненному вагону, повернул голову и посмотрел сквозь стеклянную дверь в салон впереди идущего… И вдруг, словно сорванный с места какой-то неведомой силой, вскочил с сидения и бросился к торцевой двери. Там — за двумя стеклами — в электрической белизне переднего вагона я увидел свою потерянную пляжную блондиночку. Ну — ту, что была тогда на ВДНХ со своей тонувшей подругой, они и теперь были вместе — о чем-то оживленно болтали в полутора метрах от меня и абсолютно не глядели в мою сторону.