Между тем Багратион и Барклай быстро возвращались к Смоленску: один должен был спасти город посредством битвы, а другой прикрыть бегство жителей и эвакуацию магазинов. Он решил оставить нам только пепел. Оба генерала достигли, запыхавшись, высот правого берега. Они вздохнули свободно только тогда, когда увидали, что мосты, соединяющие оба города, находились еще в их руках.

Наполеон пытался заставить неприятеля принять битву на следующий день [81] . Уверяют, что Багратиона было бы легко увлечь, но Барклай избавил его от этого искушения. Он отправил его в Ельню и взял на себя защиту города.

Барклай полагал, что большая часть нашей армии шла на Ельню, чтобы поместиться между Москвой и армией. Он ошибался вследствие обычной склонности на войне всегда приписывать неприятелю намерения, противоположные тем, которые он показывает. Оборонительная война уже по существу всегда бывает беспокойна и часто преувеличивает действия наступления, а страх, разгорячая воображение, заставляет приписывать неприятелю тысячу таких планов, каких у него нет на самом деле. Возможно также, что Барклай, имея перед собой колоссального врага, ожидал от него также и грандиозных движений.

Русские сами впоследствии осуждали Наполеона за то, что он не решился на этот маневр. Но подумали ли они о том, что, заняв место между рекой, укрепленным городом и неприятельской армией, он, конечно, отрезал бы им дорогу в столицу, но в то же время отрезал бы и себе всякое сообщение с собственными подкреплениями, другими своими армиями, с Европой? Те, кто удивляется, что маневр этот не был совершен сразу, очевидно, не понимают всех трудностей положения и маневрирования такими массами, в виду реки и в незнакомой местности, да еще притом в такое время, когда не было доведено до конца начатое движение!

Как бы то ни было, но в вечер 16 августа Багратион выступил по направлению к Ельне. Наполеон разбил свою палатку в середине первой боевой линии, почти на расстоянии выстрела от смоленских пушек, на берегу оврага, окружающего город. Он позвал Мюрата и Даву. Первый заметил движение русских, указывавшее на то, что они готовятся отступить. Впрочем, со времени Немана он постоянно готов был видеть у них признаки отступления. Он не верил поэтому, что на другой день произойдет битва. Даву же был противоположного мнения. Что касается императора, то он, не колеблясь, верил тому, чего хотел.

Семнадцатого августа, на рассвете, Наполеон проснулся с надеждой увидеть русскую армию перед собой, но поле битвы, приготовленное им, оставалось пустынным, и тем не менее он упорствовал в своем заблуждении. Даву разделял это заблуждение. Дальтон, один из генералов маршала, видел неприятельские батальоны, выходившие из города и выстраивавшиеся для битвы. Император ухватился за эту надежду, против которой тщетно восставал Ней вместе с Мюратом.

Но пока император надеялся и ждал, Белльяр, утомленный неизвестностью, увлек за собой нескольких кавалеристов. Он загнал отряд казаков в Днепр за городом и увидел на противоположной стороне, что дорога из Смоленска на Москву была покрыта движущийся артиллерией и войсками. Сомневаться было нельзя — русские отступали! Императору тотчас же сообщили, что надо отказаться от надежды на битву, но что он своими пушками может с противоположного берега затруднить отступление неприятеля.

Белльяр предложил даже, чтобы часть армии перешла реку с целью отрезать отступление русского арьергарда, которому было поручено защищать Смоленск. Но кавалеристы, посланные отыскивать брод, проехали две мили и ничего не нашли; они только утопили нескольких лошадей. Между тем существовал широкий и удобный брод всего в одной мили расстояния над городом! Наполеон, сильно возбужденный, сам поехал в ту сторону. Но проехав несколько верст, он утомился и вернулся. С этой минуты он стал смотреть на Смоленск лишь как на проход, которым надо было завладеть силой и притом немедленно. Но Мюрат, осторожный, когда присутствие врага не воспламеняло его пылкости, и которому нечего было делать со своей конницей в проектируемом приступе, восставал против этого решения.

Такое огромное усилие казалось ему совершенно излишним, так как русские сами отступали. Что же касается проекта настигнуть их, то на это он воскликнул, что так как они, видимо, не желают битвы, то пришлось бы их преследовать очень далеко и поэтому пора остановиться.

Император возражал ему. Окончание разговора неизвестно. Однако потом король говорил, что он бросался на колени перед своим братом [82] , что он заклинал его остановиться, но Наполеон видел только Москву! Честь, слава, покой — все сосредоточивалось для него в Москве, и эта Москва должна была нас погубить! Из этого ясно, в чем заключалось разногласие между ними.

Несомненно то, что лицо Мюрата выражало глубокое огорчение, когда он выходил от императора. Движения его были резки и видно было, что он сдерживал сильное волнение. Он несколько раз повторил слово «Москва».

Недалеко оттуда, на левом берегу Днепра, в том самом месте, откуда Белльяр наблюдал отступление неприятеля, была поставлена грозная батарея. Русские же противопоставили ей две других, еще более страшных. Ежеминутно наши пушки разрушались выстрелами и зарядные ящики взрывались. Мюрат погнал свою лошадь как раз в самую середину этого ада. Там он остановился, сошел с лошади и остался стоять неподвижно. Белльяр заметил ему, что он дает себя убить бесполезно и бесславно. Но Мюрат, вместо всякого ответа, пошел вперед. Для окружавших его было ясно, что он отчаялся в этой войне и, предвидя ее печальную судьбу, искал смерти, чтобы избежать такой судьбы! Но Белльяр все-таки продолжал настаивать и постарался обратить его внимание на то, что его безрассудная смелость может быть гибельна для тех, кто его окружает.