Вожди большевиков нашли повод для расправы с церковью в трагедии голодавшего Поволжья. В марте 1922 года Троцкий счел, что «кампания по поводу голода для этого крайне выгодна», а Ленин направил в Политбюро письмо: «Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей… Взять в свои руки этот фонд в несколько миллионов золотых рублей (а может быть, и в несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало… Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии нам удастся по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Сколько выгод сразу: пополнить казну, и пустить кровь, и запугать людей так, чтобы пикнуть не смели, — от замыслов полупарализованного вождя так и разило адской серой!

Церковь пришла на помощь голодающим еще в августе 1921 года, организовав комитеты по сбору средств; тогда же патриарх Тихон обратился с воззванием к народам мира: «Помогите стране, помогавшей всегда другим! Помогите стране, кормившей многих и ныне умирающей от голода!» По древней традиции в пору бедствий церковь жертвовала для спасения народа свое достояние (оно так и называлось — «нищее богатство») — жертвовать можно было все, за исключением святынь и священных предметов богослужения. Патриарх Тихон в послании 19 февраля 1922 года разрешал отдать для голодающих все, кроме «священных предметов». Это было по-божески, по-людски, но не по-большевистски. Поэтому через неделю ВЦИК издал декрет об изъятии всех без исключения церковных ценностей. Решение об изъятии вместо пожертвования было рассчитанной провокацией, на которую патриарх ответил новым посланием: «Мы не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование, священных предметов». Этого власть и ждала: теперь можно было начать расправу с попами, не желавшими отдать все.

Но в Петрограде ее замысел едва не сорвался: большая часть духовенства во главе с митрополитом Вениамином считала, что следует пожертвовать все церковные ценности. Такие люди, как петроградский митрополит Вениамин, — кроткие, твердые, неутомимые подвижники — были опорой церкви во все времена. На суде его спросят: «В чем вы понимаете христианство?», и он ответит: «В деятельности. В жизни». Вениамин стал петроградским митрополитом весной 1917 года; он был первым избранным, а не назначенным высшими церковными властями иерархом. Во время суда над ним один из свидетелей, священник Александр Боярский говорил: «Я в Петрограде с 1908 года и с тех пор знаю Вениамина… Несомненно, что митрополит был… любимцем, так сказать, простонародных масс, главным образом рабочих кварталов». В начале марта 1922 года, когда вожди прикидывали, сколько выручат за награбленное, митрополит Вениамин сообщил в петроградский Помгол о готовности пожертвовать все без исключения церковные ценности, но поставил несколько условий: «Церковь должна иметь уверенность: 1) что все другие средства и способы помощи… исчерпаны; 2) что пожертвованные святыни будут употреблены исключительно на помощь голодающим и 3) что на пожертвование их будет дано благословление Высшей Церковной Власти. Только при этих главнейших условиях… сокровища, согласно святоотеческим указаниям и примерам древних архипастырей, будут обращены, при моем непосредственном участии, в слитки. Только в виде последних они и могут быть переданы в качестве жертвы». Так, твердо и искренне, церковь заявила о готовности к жертве. На заседании Помгола Вениамин сказал: «Я сам во главе молящихся сниму ризы с Казанской Божьей Матери, сладкими слезами оплачу их и отдам». Петроградская комиссия согласилась на его условия, но это «соглашательство» вызвало ярость в Кремле: попы хотят быть уверены, что богатства пойдут на помощь голодающим! Вождей мало занимала судьба Поволжья, им требовались деньги для мировой революции. Ленину, лепетавшему о «миллионах, а может, и миллиардах золотых рублей», вторил Троцкий, подсчитавший, что можно рассчитывать на 525 тысяч пудов серебра (тут он сильно преувеличил). Церковные ценности надлежало переправить в Америку, уже была договоренность об их реализации, а до той поры «предметы культа» поступали в специальный отдел Наркомпроса, который возглавила жена Троцкого Н. И. Седова. Москва приказала убрать «соглашателей» из петроградского Помгола, а газета «Известия» опубликовала «Список врагов народа», который открывался именем патриарха Тихона, в нем был и петроградский митрополит. В середине марта в петроградских церквях началось изъятие ценностей. Вениамин наставлял духовенство, как себя вести в таком случае: «Св. сосуды и освященные предметы священник по церковным канонам и распоряжению Церковной власти не может отдать посетителям. Если же они будут настойчиво требовать, то он должен заявить: берите сами».

Он оказался между двух огней, петроградский митрополит Вениамин: власть объявила его врагом народа, а верующие обвиняли в том, что он «продался большевикам». Когда начались изъятия церковных ценностей, припомнили его слова о том, что он готов сам снять ризы с икон. На суде о. Александр Боярский говорил о настроениях тех дней: «…народ наш получил две болезни: во-первых, страшное недоверие, неверие, а во-вторых, жестокость. Сострадания к голодным у него очень мало. У меня рабочий район… — „А мало мы сами голодали, а нам через два года, если будем голодать, кто поможет?“ — „То, что пишут, пустяки, пишут, что друг друга едят… Мы не ели, когда голодали!“» У каждой церкви комиссию по изъятию встречала враждебная толпа. Из толпы летели не только угрозы, но и камни; случалось, членов комиссии и сопровождавшую их охрану били; 16 марта у церкви Спаса на Сенной чуть не до смерти забили одного из милиционеров. Толпу разгоняли, самых рьяных арестовывали, но у следующей церкви комиссию по изъятию ожидало то же самое. 22 марта 1922 года К. И. Чуковский записал в дневнике: «Стоит суровая ровная зима. Я сижу в пальто, и мне холодно. „Народ“ говорит: это оттого, что отнимают церковные ценности. Такой весны еще не видано в Питере». Изъятия продолжались и во время Пасхи, что вызывало особый гнев верующих. Вениамин в пасхальном обращении увещевал паству: «Со стороны верующих совершенно недопустимо проявление насилия в той или другой форме. Ни в храме, ни около него неуместны резкие выражения, раздражения, злобные выкрики против отдельных лиц или национальностей… так как все это оскорбляет святость храма и порочит церковных людей… Перестаньте волноваться. Успокойтесь. Предадите себя в волю Божию». Митрополит переживал горькие дни. 12 мая ему пришлось присутствовать при «публичном осмотре» мощей св. Александра Невского в соборе, куда набилось несколько сотен представителей общественности. 90-пудовую серебряную раку по частям перевезли в Эрмитаж [24] , но мощи св. Александра Невского оставили в ковчеге в алтаре собора. Они были изъяты через несколько месяцев после казни Вениамина.

Другой печалью митрополита был раскол в церкви, ее изнутри расшатывало движение «обновленцев». В так называемое обновленческое движение вошли служители церкви с «революционными» взглядами: они утверждали, что учение Христа было преддверием коммунистического, хотели упразднить патриаршество, допустить в дьяконы и священники женщин, убрать церковнославянизмы из богослужебных текстов, разрешить священникам второй брак и так далее. Одним из самых ярких деятелей обновленчества стал петроградский священник Александр Введенский, честолюбивый, жаждавший власти и неразборчивый в средствах. Весной 1922 года ему представился удобный случай — в Москве патриарх Тихон был заключен в ожидании суда под домашний арест, и петроградские священники Введенский, Красницкий и Белков поспешили в столицу, чтобы убедить его временно сложить с себя власть. Добившись согласия патриарха, они вернулись в Петроград уже в качестве членов Высшего церковного управления (ВЦУ), временно перенявшего право руководства церковью. За присвоение власти и покушение на права патриарха Вениамин отлучил их от церкви, «доколе не принесут покаяния пред своим епископом». Введенский приходил к митрополиту с требованием снять отлучение, угрожал; угрожал и сопровождавший его начальник Политуправления Петроградского военного округа И. П. Бакаев, но Вениамин твердо стоял на своем. Бывший председатель ПЧК Бакаев вмешивался в дела церкви и вступался за Введенского по распоряжению свыше: большевики рассчитывали, что обновленчество разрушит церковь изнутри. Обновленцев надо было заставить «открыто связать свою судьбу с вопросом об изъятии ценностей… заставить довести их эту кампанию внутри церкви до полного организационного разрыва с черносотенной иерархией», — писал Троцкий.

Не все обновленческое духовенство действовало из честолюбия или желания угодить власти; были люди, искренне стремившиеся к созданию обновленной церкви. Таким был священник колпинского храма Святителя Николая Александр Боярский. Свидетельствуя на петроградском церковном процессе, он говорил: «Лично я — священник-народник, пошел в священники, чтобы служить народу… Мы хотели взять под защиту Евангелия такие вещи, как борьбу с капиталом, как социальное равенство». Таким людям предстояло разделить общую судьбу духовенства: в 1934 году епископ Александр Боярский был арестован, «его судьба осталась неизвестной. Был неясный слух, будто его видели в Ивановской тюрьме, в безумии. Затем наступили годы ежовщины… Следы Александра Боярского пропали», писал Краснов-Левитин.

Иначе сложилась жизнь Александра Введенского: в середине 20-х годов он возглавлял обновленческий Синод, жил в Москве. В то время он был чрезвычайно популярен в Ленинграде благодаря публичным диспутам с атеистами, которые устраивались в большом зале Филармонии. Это были настоящие представления, билеты на них раскупались заранее, и Введенский актерствовал перед переполненным залом, дискутируя с оппонентами. Он был эффектен, велеречив, и «шляпки, воротнички, рясы, истерические барышни и старухи в зале и даже блузы, куртки и гимнастерки на хорах» аплодировали оратору в рясе. В 1927 году в зале Филармонии был устроен диспут с участием Луначарского, речь митрополита о религии «как синтезе науки, искусства, жажды справедливости» привела зал в экстаз, а Луначарского и других оппонентов Введенского приняли холодно. Один из них едко заметил проповеднику: «Если религиозные вопросы — ваша святыня, не делайте их предметом торга». Он был прав: речи Введенского были не отстаиванием веры, а лицемерной, точно рассчитанной игрой. Он ладил с безбожной властью и в секретном циркуляре рекомендовал иереям-обновленцам разбираться со «староцерковниками» с помощью ОГПУ. Лукавый пастырь скончался в 1945 году, с его смертью формально завершилось движение обновленчества (в действительности оно закончилось гораздо раньше).

В 1922 году карьера Введенского только входила в зенит, и наложенное митрополитом Вениамином отлучение было серьезнейшей помехой, но, вероятно, он понимал, что Вениамин обречен. 1 июня в петроградское ГПУ пришла телеграмма из Москвы: «Митрополита Вениамина арестовать и привлечь к суду, подобрав на него обвинительный материал… Вениамин Высшцеркуправлением отрешается от сана и должности». Введенский как представитель Высшцеркуправления (ВЦУ) присутствовал при аресте, он подошел к митрополиту за благословением, но тот сказал: «Отец Александр, ведь мы с вами не в Гефсиманском саду». Ужаснуло ли Введенского упоминание о Гефсиманском саде и поцелуе Иуды, мы не знаем.