Между тем годы шли. Все ее одноклассницы давно повыходили замуж, имели детей. Кира часто встречала их на набережной. Сначала они каждый раз спрашивали: «Кира, как ты? Все еще одна?» Потом перестали. Говорить о замужестве человеку без малого в сорок, все равно что в доме повешенного говорить о веревке…

Когда-то она считалась в классе заводилой. Ни одна вечеринка не обходилась без нее. Сейчас все это отошло в прошлое. И не то чтобы ее не приглашали в гости. Приглашали, конечно, но с некоторых пор она начала понимать, что делается это больше из вежливости. Вряд ли она теперь была для кого-нибудь интересной.

Бориса она уже почти не ждала, во всяком случае, не вздрагивала, как прежде, от звонка в прихожей, не замирала, получая неизвестно откуда телеграмму, не подкарауливала по утрам почтальона. Казалось, жизнь ее попала наконец в глубокую и гладкую колею и катится, никуда не сворачивая, под гору, ни быстрее, ни медленнее, а всегда с одной скоростью, лишь изредка подскакивая на незначительных ухабах.

Но вот однажды, это было сразу после весенних школьных экзаменов, в прихожей раздался звонок. Кира пошла открывать в чем была, то есть в стареньком домашнем халате и в туфлях на босу ногу. Она не ждала никого, кроме управдома или из горгаза, но на лестничной площадке стоял не управдом, а офицер, кажется, полковник — Кира плохо разбиралась в воинских званиях — высокий, плечистый, светловолосый и чернобровый. В какой-то миг ей даже показалось, что вернулся Борис. Затем она подумала, что принесли сведения о Борисе. Все это пронеслось в ее мозгу в течение нескольких секунд. Но вот он заговорил, и все стало на свои места.

— Мне надо видеть преподавателя музыки товарища Ордынцеву.

— Я — товарищ Ордынцева, — ответила Кира, закрывая ладонью штопанные места на халате. — Что вам угодно?

— Я по вопросу учебы своего сына — мальчика восьми лет.

— Я не даю уроки на дому. Приходите в училище.

— Дело в том, что… Может быть, вы разрешите мне войти?

— Да, конечно, извините…

Она пошла вперед по коридору, затылком, локтями, всей спиной чувствуя его внимательный, изучающий взгляд. От этого взгляда ей сделалось зябко, неуютно и отчего-то ужасно одиноко. Поэтому, войдя в комнату, она сказала как можно суше:

— Садитесь, пожалуйста. Так в чем дело?

Он снял фуражку. Нет, он не был светловолос от природы. Он был просто сед. Только кое-где волосы сохранили первоначальный цвет. Скорее всего, раньше он был жгучим брюнетом.

— Так что вы хотели? Говорите! — повторила Кира, а сама не могла оторвать взгляда от его головы. Он провел рукой по волосам и подождал, пока она сядет.

— Моя фамилия Воротилин. Майор Воротилин. Вадим Сергеевич. Только что приехал из Германии. Хочу дать сыну музыкальное образование.

Она ждала, а он молчал.

— Продолжайте, прошу вас.

Он удивленно поднял брови.

— А что еще?

Она прошлась к окну, достала папиросу. Курить она начала сравнительно недавно, но это не мешало ей выкуривать по пачке папирос в день. Издали, стоя спиной к окну, она спокойно разглядывала Воротилина. Он не мог видеть ни выражения ее лица, ни направления взгляда. «Вот тебе! — озорно подумала она. — Не смотри в чужую спину!»— а вслух сказала:

— Если у мальчика есть способности, его лучше всего отдать в детскую музыкальную школу. На общих основаниях.

Последнюю фразу она добавила специально для того, чтобы пресечь всякие попытки Воротилина воспользоваться ее протекцией. В том, что он пришел за этим, она не сомневалась: в ДМШ был огромный конкурс на каждое место.

— Дело в том, что занятия закончились, — сказал Воротилин, — а мне не хотелось бы откладывать. Да и кто знает, куда могут перевести на будущий год? Служба!

— Почему вы обратились именно ко мне? У нас много хороших преподавателей. Кстати, я ведь как воспитатель— никудышный!

Он усмехнулся.

— Я думаю, что отвечу сразу на несколько вопросов, если скажу, кто посоветовал обратиться к вам.

— Кто же это?

Она затаила дыхание. Снова, как пять минут назад, ей почудилась тень Бориса.

— Мне посоветовал обратиться к вам директор вашего училища.

Он сказал это слегка торжественно, а она снова почувствовала себя слабой и очень усталой и, чтобы он не заметил этой слабости, села в кресло. Ей очень хотелось отказать, и на этот раз окончательно, именно потому, что обратиться к ней посоветовал директор училища, которого она недолюбливала, но она не отказала, а сама, не зная почему, назначила день и час первого занятия. Воротилин, не скрывая своей радости, быстро поднялся и, сияя доброй улыбкой, сказал:

— Спасибо, Кира Владимировна. А я уж начал отчаиваться. Парень растет, а при моей кочевой жизни у него нет определенного занятия. Пробовал его учить рисованию— ничего не получилось. С шахматами — еще хуже. Не любит он шахматы. Я, конечно, педагог плохой, но мне кажется, что он какой-то слишком рассеянный. Из таких, говорят, вырастают балбесы…

Он продолжал благодарить, идя по коридору к двери, и в дверях, и дальше, стоя на лестнице. Он как будто извинялся за то, что ей, такой хорошей пианистке, пришлось согласиться принять на учебу его сына, из которого еще неизвестно что получится.