Шрифт:
Пышные гекзаметры, сочинённые в 1819 году Боратынским с Дельвигом в минуту веселья, тем комичнее, чем важнее. По воспоминаниям К. А. Полевого, Пушкин однажды на вечере у его брата вспомнил эту стихотворную шутку и заставил Боратынского прочесть. И хохотал, скаля свои ослепительно-белые зубы…
Князь Пётр Вяземский с видимым удовольствием поместил в свою записную книжку забавную историю про двух неунывающих пиитов:
«Молодости было много, а денег мало. Они везде задолжали, в гостиницах, лавочках, в булочной; нигде ничего в долг им более не отпускали. Один только лавочник, торговавший вареньями, доверчиво отпускал им свой товар; да где-то промыслили они три-четыре бутылки малаги. На этом сладком пропитании продовольствовали они себя несколько дней».
Это, разумеется, не значит, что поэты бедствовали: знатная родня того бы никак не допустила. Дельвиг был из баронов; Боратынскому присылала значительные суммы маменька, тамбовская помещица. Просто друзья никак не хотели обременять себя бытом, отчего порой и жили по-спартански. Молодецких пирушек от этого нисколько не убывало…
В поэме «Пиры», написанной годом позже, воспета бесшабашная разгульная молодость, которой каждый из них заплатил добрую дань.
Узы сердца и песенного дара скрепили союз поэтов — так назвал Вильгельм Кюхельбекер поэтическое братство, куда вошли кроме него Пушкин, Дельвиг и Боратынский.
Всем четверым — по двадцать лет или около того: духом вольны, блестяще даровиты, умны, образованны — и каждый на взлёте своей судьбы. И все при этом — разные, каждый самобытен по стихам, образу мыслей, характеру..
Так! Не умрёт и наш союз, Свободный, радостный и гордый, И в счастье, и в ненастье твёрдый, Союз любимцев вечных Муз! —писал восторженный Кюхля в 1820 году в стихотворении «Поэты».
А Боратынский обратил свою поэму «Пиры» к Пушкину и Дельвигу…
Поначалу он пробовал свою лиру лишь в стихах на случай. Альбомные мадригалы, задорные эпиграммы, пока ещё неумелые:
Здесь погребён армейский капитан. Он честно жил и грешен не во многом: Родился пьян и умер пьян, Вот весь ответ его пред Богом.Потом он открывает для себя послания — свободный, искромётный, прихотливый жанр, где всё непосредственно, живо, где лирика мешается с остротами, древний миф соседствует с современностью, пафос — с бытовым разговором.
Так, любезный мой Гораций, Так, хоть рад, хотя не рад, Но теперь я муз и граций Променял на вахтпарад; Сыну милому Венеры, Рощам Пафоса, Цитеры, Приуныв, прости сказал; Гордый лавр и мирт весёлый Кивер воина тяжёлый На главе моей измял. Строю нет в забытой лире, Хладно день за днём идёт, И теперь меня в мундире Гений мой не узнаёт! <…> («Дельвигу», 1819, <1826>)Далее он рисует образ друга, «любимца души» — бегло, но с удивительной верностью и свободным изяществом:
Вольный баловень забавы, Ты, которому дают Говорливые дубравы Поэтический приют, Для кого в долине злачной, Извиваясь, ключ прозрачный Вдохновительно журчит, Ты, кого зовут к свирели Соловья живые трели, Пой, любимец аонид! В тихой, сладостной кручине Слушать буду голос твой, Как внимают на чужбине Языку страны родной.Антон Дельвиг не заставил себя ждать с ответом и откликнулся посланием — «Евгению»:
За то ль, Евгений, я Гораций, Что пьяный, в миртовом венке, Пою вино, любовь и граций, Как он, от шума вдалеке, И что друзей люблю — старинных, А жриц Венеры — молодых. <…> Благоуханной головою Поникнув, Лидии младой Приятно нежить слух игрою, Воспеть беспечность и покой, И сладострастия томленье, И пламенный восторг любви, Покинуть гордые желанья, В венок свой лавров не вплетать И в час весёлого мечтанья Тихонько Флакку подражать В науке дивной, в наслажденьи, И с ним забавы петь свои.Дельвиг душой — словно бы в Древней Греции, и в своей воображаемой эпикурейской неге не желает знать никаких забот. На каменных мостовых северной российской столицы, ещё веющей промозглым духом попранных Петром болот, ему чудятся Парнас, светлое вино, храм Цитеры, лавровые венки. Ему дела нет до караулов, разводов, вахтпарадов. — Вольный баловень забавы, любимец аонид!..
Но этот потомок прибалтийских баронов вслед за счастливым детством человечества — Древней Грецией — потянулся душой к русской старине, к народной песне, к её прямоте и простодушию. Никакого противоречия! — Миф тоже был песней, сказочной, эпической, а русская песня — это народная поэзия, родом из древнего мифа, растворившая его в своём естестве.