— Вы едете с этим поездом? — спросил Ловель. — Извините, что я вас остановил, но мне очень нужно.

— Зачем?

— Тут есть кто-то, который желает вас видеть; он говорит, что вы с ним старые друзья. Как бы вы думали, кто это?

— Право, не знаю. У меня столько старых друзей; но я не могу никого видеть. Я очень болен и лондонские доктора объявили, что я страдаю сердцем и должен более всего на свете избегать сильных и неожиданных ощущений. Кто же это желает меня видеть?

— Лорд Герристон, знаменитый англо-индийский администратор. Он — друг моего отца и был очень добр ко мне; даже предложил мне место в Индии, которого я, однако, не принял. Он много говорил о вас моему отцу, узнав, что вы поселились в Модслее, и непременно бы заехал к вам, если б не боялся опоздать к поезду. Вы ведь не откажете ему?

— Где он?

— Здесь, на станции, в зале. Он ездил в Варвикшир, по дороге завтракал у моего отца и теперь отправляется в Дерби. Не угодно ли, я проведу вас.

— Я очень рад, но…

Генри Дунбар вдруг остановился, схватившись за бок. В ту же минуту раздался звонок, и поезд подошел к платформе.

— Я не могу видеть лорда Герристона, — быстро сказал Генри Дунбар. — Я должен непременно ехать с этим поездом, иначе я потеряю целый день. Прощайте, Ловель. Кланяйтесь Герристону и передайте ему, что я очень болен. Прощайте.

— Ваши вещи в вагоне, сэр, — крикнул камердинер Дунбара, указывая рукой на открытую дверь одного из вагонов первого класса.

Мистер Дунбар поспешил в вагон. В ту самую минуту на платформу вышел старик очень почтенной наружности.

— Это мой поезд, Ловель? — спросил он.

— Нет, милорд, — ответил тот, — это поезд мистера Дунбара. Вы еще успеете поговорить с ним.

Поезд уже тронулся, но лорд Герристон, несмотря на свою старость, побежал по платформе, заглядывая во все окна. Однако глаза старика были не так хороши, как его ноги; он видел только смутную массу лиц, едва освещенных мерцающим светом фонарей.

— Нет, мои глаза уже не те, — весело сказал он, возвратившись к Ловелю. — Как я ни старался, но не мог различить во всей этой толпе моего старого друга Генри Дунбара.

Мистер Дунбар закрыл глаза, но он не спал, а думал и время от времени устремлял свой взгляд в окно, в темноту ночи. Он мог только смутно разобрать туманные очертания пейзажа, менявшегося каждую минуту: то мелькали широкие поля, покрытые белой пеленой снега, нетронутой человеческими следами, то грозно выделялись черной массой на белом фоне высокие ели.

Поезд останавливался на каждой станции, и, хотя все путешествие от Шорнклифа до Ругби должно было продолжаться не более часа, это время казалось вечностью нетерпеливому Дунбару, жаждавшему поскорее очутиться на палубе одного из ламаншских пароходов, поскорее выйти в море и увидеть вдали мерцающие маяки Кале.

Банкир посмотрел на часы и сделал следующий расчет: теперь четверть шестого. Поезд должен прибыть в Ругби в шесть без десяти минут; в шесть часов отходит лондонский поезд и приходит в столицу в три четверти восьмого. В половине девятого отъезжает дуврский мальпост, а на другое утро, часов в семь, Генри Дунбар будет уже гулять по улицам Парижа.

Ну а потом? Должно ли его путешествие окончиться в Париже или он поедет дальше? Ответ на этот нескромный вопрос гнездился в глубине души Генри Дунбара. Он в самые веселые минуты не отличался откровенностью, а теперь казался человеком, которого одолевает твердая решимость достигнуть своей цели, каких бы жертв это ему ни стоило. Он не слышал названий станций, которые выкрикивали кондукторы, до него долетали только неясные крики, безжалостно будившие заспавшихся пассажиров. Дунбар сердился, что не мог расслышать названия станций, сердился на остановки, словно на всякой станции стояли по целому часу. Он не выпускал из рук своих часов, и ему все казалось, что поезд идет слишком медленно. А если они достигнут Ругби, когда лондонский поезд уже уйдет?

Он спросил у соседа, всегда ли поезда ходят аккуратно, минута в минуту.

— Да, — ответил тот, — кажется, всегда аккуратно. Впрочем, я не знаю, как теперь, во время снега. В последнее время было много несчастий.

— От глубокого снега?

— Да. Мне так говорили, — подтвердил сосед.

Минут через десять после этого разговора и за четверть часа до приезда в Ругби вагоны начали очень сильно раскачиваться из стороны в сторону. Один из пассажиров, маленький, худенький старичок побледнел и с испугом посмотрел на своих соседей, но молодой человек, говоривший с Дунбаром, и пожилой господин с лысиной, сидевший против него, продолжали читать газеты так же хладнокровно. Мистер Дунбар не сводил глаз с часов, так что испуганный старик не нашел ни в ком сочувствия.

Бедный человек посидел несколько минут спокойно, но потом не выдержал и открыл окно. Холодный ветер дунул прямо в вагон, лысый господин набросился на старика и гневно спросил его, хочет ли он, чтобы у всех случилось воспаление легких, и не для этого ли он открыл окно в два градуса мороза. Но старик едва ли слышал это замечание; он высунулся в окно и с беспокойством смотрел в направлении к Ругби.

— Я боюсь… что-то неладно, — сказал он, оборачиваясь к пассажирам, бледный как смерть. — Я, право, боюсь, чтобы не случилось несчастья. Мы опоздали на восемь минут, и вон уже поднят сигнал, означающий опасность, а рельсы совсем занесены снегом. Я боюсь…