Шрифт:
14
Пушкину не было дано ни ангельской полноты, ни той, противоположной, которую он знал в Петре, Наполеоне и Байроне. Судьба повела его как раз труднейшей дорогой – через страсти в душевный холод. Как Онегин,
Он в первой юности своейБыл жертва бурных заблужденийИ необузданных страстей,и как в Онегине, «рано чувства в нем остыли». Начиная с 1819 года он беспрестанно жалуется на возрастающую бесчувственность, последствие бурных страстей. Он «пережил свои желанья, разлюбил свои мечты», он живет «без упоительных страстей»; он жалуется: «тягостная лень душою овладела», «остыла в сердце кровь», «душа час от часу немеет, в ней чувств уж нет», «в сердце, бурями смиренном, теперь и лень, и тишина»; он говорит:
С этих порВо мне уж сердце охладело,Закрылось для любви оно,И все в нем пусто и темно;он сравнивает себя с Онегиным:
Я был озлоблен, он угрюм;Страстей игру мы знали оба;Томила жизнь обоих нас;В обоих сердца жар погас.Но он с юности знал тоску по совершенству. Еще в разгаре страстей его томило «смутное влеченье чего-то жаждущей души», – а эта тоска никогда не остается неутоленной. И оттого случилось, что на пороге зрелых лет предстал ему «ангел нежный» в виде женщины, —
И скрылся образ незабвенныйВ его сердечной глубине.Мы не знаем, кто она была; во всяком случае, это была живая женщина, и Пушкин любил ее как женщину, не отвечавшую ему любовью. Но он знал также, что это воплотилась перед ним его жгучая тоска по полноте, по самозабвенью, как порою зной и жажда в пустыне рисуют путнику цветущий оазис-мираж. Он всегда говорил о ней двойственно: то как о живой женщине, то как о райском видении, сне. Он ее «узнал иль видел как во сне»; ее образ в нем – «сон воображенья», «души неясный идеал». Он говорит о ней:
Бывало, милые предметыМне снились, и душа мояИх образ тайный сохранила;Их муза после оживила.И весь жар сердца, еще горевший в нем, на долгие годы сосредоточился в этом образе. То был его собственный лучший лик, мечтаемое им совершенство. О ней он вспоминал в «Разговоре книгопродавца с поэтом»:
Душа мояХранит ли образ незабвенный?Ей говорит в Посвящении к «Полтаве»:
Твоя далекая пустыня,Последний звук твоих речей —Одно сокровище, святыня,Одна любовь души моей.Он долго лелеял память о том часе, когда ее образ впервые просиял перед ним – или в его душе. Эту внутреннюю встречу он изобразил в «Ангеле», и в черновиках того Посвящения есть строка: «Верь, ангел, что во дни разлуки…», и в другом месте он говорит о ней же:
Земных восторгов излиянья,Как божеству, не нужны ей.Об этой же встрече он рассказал и в «Бахчисарайском фонтане». Гирей не забудет Марии; после ее смерти
Он снова в бурях боевыхНесется мрачный, кровожадный,Но в сердце хана чувств иныхТаится пламень безотрадный.Он часто в сечах роковыхПодъемлет саблю и с размахаНедвижим остается вдруг,Глядит с безумием вокруг,Бледнеет, будто полный страха,И что-то шепчет, и поройГорючи слезы льет рекой;И смысл всей поэмы выражен ясно в одной строфе:
Так сердце, жертва заблуждений,Среди порочных упоенийХранит один святой залог,Одно божественное чувство [11] .11
Сравн. в «Разговоре книгопродавца с поэтом»:
Одна бы в сердце пламенелаЛампадой чистою любви…Это – та, в сердце, «святыня строгая», которая озаряет «спасенный чудом уголок».
Он пел о себе, о своем умилении. И этот же образ ущербного человека, носящего в себе «святой залог», он много лет спустя нарисовал еще раз, но уже взнесенным высоко над землей, отрешенным от всего дольнего, – в лице «Бедного рыцаря». Он сам хотел бы взлететь туда – если бы ему крылья!
Далекий, вожделенный брег!Туда б, сказав прости ущелью,Подняться к вольной вышине;Туда б, в заоблачную келью,В соседство Бога скрыться мне!«Жар умиленья», «чистое упоенье любви» не спасли Пушкина. С годами его бесчувствие все усиливалось. В 1826 году он пережил тот миг преображения, который запечатлен в «Пророке». Мицкевич говорит о «Пророке»: это было начало новой эры в жизни Пушкина, но у него не достало силы осуществить это предчувствие. Если бы мысль Мицкевича стала известна Пушкину, он без сомненья подтвердил бы ее, но виновным не признал бы себя: он твердо знал, что царство Божие не стяжается усилиями. Можно думать, что, потрясенный своей неудачей, сознав свою обреченность, он с тех пор стал еще быстрее клониться к упадку. К 1827—28 годам относятся самые безотрадные его строки. В 7-й песне «Онегина», дивясь тяжелому чувству, которое пробуждает в нем весна, он спрашивает себя:
Или мне чуждо наслажденье,И все, что радует, живит,Все, что ликует и блестит,Наводит скуку и томленьеНа душу, мертвую давно,И все ей кажется темно?Какое горькое признанье! Теперь бывают минуты, когда он – почти как один из толпы, живой мертвец. Разве не о духовной смерти говорят эти строки:
Цели нет передо мною,Сердце пусто, празден ум,И томит меня тоскоюОднозвучный жизни шум.