Сквозь ажурную листву сначала промелькнула белая колоннада, и вдруг на следующем повороте аллеи открылся вид всего дома.

Дом был огромен — с высокою крышею и двумя просторными террасами, смотревшими в парк, состоящий из столетних дубов и лип. А перед парадным входом, обрамленным массивными колоннами, расстилалось множество цветочных клумб.

Усидеть в коляске более было невозможно, и Багратион велел кучеру остановиться за несколько сажен от дома, чтобы самому пройтись пешком средь царства жасмина и роз, обступивших его со всех сторон.

День выдался теплый самая макушка лета. И после долгой пыльной и тряской дороги чистый и прозрачный воздух, благоухающий всеми ароматами природы, и поразительная тишина показались нашему путнику волшебной сказкой.

Сколько же самых различных краев успел повидать на земле этот сорокапятилетний генерал, сколько открывалось пред ним самых разнообразных красот — от предгорий Кавказа и неприступных альпийских вершин до необъятных просторов Балтийского моря и выжженных солнцем степей Молдавии! Но, пожалуй, только одна вот эта с виду вроде бы и неброская красота среднерусской земли была способна вселить в человеческую душу чувство умиротворения и покоя.

— Ваше сиятельство, вы ли это? — услышал он голос и, подняв глаза, увидел у мраморной лестницы, ведущей к дверям, худосочного старичка, одетого в ливрейный фрак. — Тому две недели назад голубушка-княгиня Анна Александровна сказывали, что приедут-де князь Петр Иванович: И вот вы собственною персоною!

— Карелин? — откликнулся Багратион. — Ты жив еще, мой крестный отец. А я тебя нет-нет да вспоминаю добрым словом. Помнишь свой кафтан, что надел на меня в Санкт-Петербурге? Вот с того кафтана и до моего сегодняшнего генеральского мундира — весь мой ратный путь. Так что в моей славе — и твоя заслуга!

Багратион протянул дворецкому руку, а другою быстро обнял костистое старческое плечо.

Слезы брызнули из глаз старика.

— Господи! Князенька, Петр Иванович! Да сколько же слез пролила голубушка-княгинюшка, а с нею заодно и я, старый, когда доходили до нас слухи о ваших победах, в которых столько раз вас могла настигнуть неминучая смерть! Но, слава Богу, вот вы, живой и невредимый, и в таком благоуханном раю, как наши Симы.

— Рай! — с наслаждением повторил Багратион. — Попаду ли я, грешный, когда-нибудь в то царство праведников, куда открывает ворота сам Господь? Потому вот и решил хотя бы на время поселиться в сем земном раздолье. Николенька здесь?

— Здесь, здесь он, молодой князь! — радостно растворил двери дворецкий. — Вас с нетерпением дожидались. Так что — милости просим. Ваши комнаты давно уже готовы. Все — чин чином, как вы любите, чтобы просто, но опрятно.

Только успел Карелин договорить, как сверху перепрыгивая с ходу через две, а то и три ступеньки, — сам Николай Голицын.

— Ну, наконец-то! А то я, право, вас… тебя совсем уж заждался, — радостно просиял, обнимая гостя.

— Никак не привыкнешь — то «вы», то «ты»? — засмеялся Багратион. — Да ты ж погляди, как сам вымахал — меня давно перерос, а все в голову не возьмешь, что с тобою мы — двоюродные братья! Это когда бы ты под моим началом в строю был, тогда бы обязан был и «выкать» и, коль надо, сиятельством величать.

— Да я… — Широкое лицо Николая смущенно раскраснелось. — Я, понимаешь ли, из гвардии вышел. Разве мама с папа вам… тебе не говорили?

Они поднялись в комнаты Багратиона, куда уже из коляски были перенесены чемоданы. Багратион присел в кресло, вытянув ноги и расстегнув сюртук.

— Видишь, — продолжил начатый разговор, — у каждого своя планида. Я, как ты знаешь, в твои семнадцать лет уже тянул солдатскую лямку и не ощущал, как сие тяжело. У тебя с малолетства тож своя мечта: жить в мире звуков. Говорили: отменно играешь на виолончели?

— То верно. В Вене у Рейтора значился в первых учениках, — снова зарделся молодой Голицын. — Так что не баловство сие для меня. Потому собираюсь опять в австрийскую столицу, чтобы продолжить занятия по классу виолончели. Вена, ты же знаешь, музыкальный город. Там сам воздух — легок, светел и насквозь пропитан музыкой.

Вена… С каких пор при упоминании этого города точно ком подкатывал к горлу и перехватывало дыхание. С того лета, когда сам оказался с армиею на венских улицах? Но тогда поразило именно ощущение легкости, о чем сейчас сказал Николай. Спазма возникла позже. Вернее, совсем недавно, когда понял: Вена насовсем отняла у него ту, что, как это ни удивительно, продолжала жить в его сердце. Так что какой же это праздник души может быть связан теперь в его представлении с сим городом-разлучником?

И Николай Голицын, уловив на лице брата тень неудовольствия, невольно сокрушился, что задел больную струну.

— Конечно, и в других столицах есть прекрасные школы: фортепьяно, скрипки, той же виолончели, — поспешил он снять неприятное впечатление, которое произвел одним упоминанием своего любимого города.

— Не в том дело — Вена, Берлин или, скажем, Рим, — перебил его Багратион. — Война, Николай, на носу! Вот в чем суть, в чем ключ к нашим настоящим и будущим судьбам. К тому, брат, как каждому из нас определять свою жизнь. Конечно, можно стать венцем. Но оттого в твоих жилах не потечет австрийская кровь. Ты все равно останешься тем, кем ты есть, — русским человеком. И как тогда из того прекрасного далека ты и другие русские венцы будете смотреть, как я, такой же русский, как ты и они, буду драться с супостатами, не жалея своей жизни?