Чернышев только что проехал весь путь до Белокаменной и обратно. Худо было у него на душе: вся дорога от Минска до первопрестольной открыта врагу, ничем не защищена. Нет войск. Нет даже мест, где бы можно было собрать рекрутов, чтобы их обучать. А пора, самая явилась пора собирать ополчение по всем центральным губерниям России, дабы преградить дорогу захватчикам. Одним армиям, что сейчас уходят от неприятеля, войны не выиграть. Надо, чтобы повсюду — и на поле боя, и в глубоком тылу — недругов ожидала неминучая смерть.

И снова сама собою возникла в голове царского флигель-адъютанта высказанная князем Багратионом заманчивая мысль о диверсии в Варшавское герцогство.

Пройдет всего каких-нибудь три месяца, и полковник Чернышев выпросит разрешение у государя и осуществит задуманное еще в самом начале войны главнокомандующим Второй Западною армиею.

Тогда, в самом конце сентября и начале октября, Москва уже будет в руках неприятеля. Наполеон, как затравленный зверь, станет метаться в горящем Кремле, а далеко от Москвы летучий отряд Чернышева пройдет через Брест и окажется почти пред самою Варшавой — в глубоком неприятельском тылу. За этот дерзкий рейд Чернышев получит эполеты генерал-майора и генерал-адъютанта. У Наполеона же сообщение о диверсии русских в самом центре герцогства Варшавского вызовет приступ бешеного гнева.

Однако не станем забегать вперед. До той поры пока далеко. Русских солдат еще ждут жестокие сражения. И в первую очередь солдат армии Багратиона, каким-то чудом ускользающей из неприятельских тисков.

Прошло, должно быть, не более часа после отбытия государева флигель-адъютанта, как в избу, что занимал Багратион, буквально ввалился атаман Платов, а за ним Сен-При.

— Ваше сиятельство, Петр Иваныч, — начал с порога казацкий генерал, — худо, ой худо наше дело. Мои ребятки только что воротились с Минского тракта: Даву — чтоб ему пусто было! — уже захватил энтот самый Минск.

Матвей Иванович, возрастом уже за шестьдесят, в длиннополом темно-синем однобортном мундире без пуговиц, а, как принято у казаков, с застежками из крючков, с грубой скуластой физиономиею и хитрыми узенькими глазками, скорее походил на какого-нибудь сказочного разбойника, чем на полного генерала царской армии. По тому, как он с трудом переводил дух, было видно, что и впрямь бежал опрометью от своих ребят-станичников, прибывших из разъезда, чтобы, не мешкая, доложить главнокомандующему.

— Да, старина, плохую весть ты мне принес, — сорвался с места князь Петр Иванович и быстро заходил по избе. — Вот они, стратеги-тактики — что военный министр, что царево окружение из немцев! Ишь, передали мне через государева флигель-адъютанта императорское повеление: идти к Барклаю через Минск. Будто это не я нахожусь тут, возле Минска, а они, генералы, сбившиеся стаею возле Первой армии. И не государь император вовсе писал сей рескрипт, а он, дурак Барклай! Что, разве сие — тайна? Царским именем он мне и в самый канун войны глупые указания рассылал — не как нам ближе друг к дружке подойти, а как еще шире разомкнуться. Теперь вот еще одну цидулю насчет Минска сочинил и сам спрятался за царскую спину: попробуй только такой-сякой князь Багратион ослушаться и не выполнить высочайшую волю! А я вот возьму и не выполню твое, военный министр, глупое распоряжение.

Казачий генерал хмыкнул и пригладил стоящие торчком кошачьи усы. И в сем жесте атамана проглядывало горделивое восхищение: «Вот это, князь Петр Иваныч, по-нашему, по-казацки! Что они там, в главной царской квартире, и вправду сдурели? То мне, то теперь главнокомандующему Второй армии — что ни приказ, то нелепость…»

Отдельный казачий корпус Платова перед самой войною входил в состав Первой Западной армии. Но почему-то в канун самого вражеского нашествия корпус направили в район Гродно, и он сразу же оказался отрезанным от своей армии. А хуже того — приказ ему был дан и впрямь нелепейший: ударить нашествию во фланг. Это — полумиллионному Наполеонову войску! Платову ничего другого не оставалось, как примкнуть к армии Багратиона. Однако не зря в народе говорится: «Нет худа без добра». Еще с турецкой войны сошлись они вместе — Багратион и Платов. И теперь Матвей Иванович считал за великую честь, что судьба вновь свела его с душою-генералом.

— Ваша правда, князь Петр Иваныч, — пригладив усы, произнес Платов. — Только извольте приказать — все сполним честь честью. Куда ни прикажете — на Даву так на Даву…

Теперь уже сам главнокомандующий, хитро прищурясь, посмотрел на атамана.

— Хвалю за всегдашнюю твою готовность, Матвей Иваныч. То мне любо: получил приказ — и уже в седле, — сказал Багратион. — Только на рожон и я не полезу — накось выкуси, Барклай! Сам бежишь, только пятки сверкают, а меня с атаманом Платовым отрядил всю Россию защищать. Да было бы чем — тут бы всю границу заслонили грудью. Ныне же по тупости, если не по предательству вашего высокоблагородия, вынужден буду иную тактику избрать — спасать свою армию. И от Наполеона с его войском, и от глупейших Барклаевых рескриптов.

Взгляд Багратиона с лица Платова перешел на Сен-При.

— Есть такая русская сказка. Все, кто ни попадается навстречу Колобку, норовят его съесть. А Колобок им, не боясь: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а от тебя, серый волк, подавно убегу…» Так и мы скажем в сем тоне этому лысому черту Даву.

— Однако, ваше сиятельство, — осмелился осторожно заметить Сен-При, — Даву опередил нас с севера. К Новогрудку же, чтобы подрезать нас с юга, со своими корпусами идет Вестфальский король Жером.

Багратион смешно взмахнул руками:

— Ах, какой ужас: король Ерема в поход собрался, наелся кислых щей! А знаете, как там дальше, что в дороге с ним случилось? А если серьезно, Эммануил Францевич, тут нам в самый раз уподобиться Колобку, чтобы зараз и от черта лысого, и от Наполеонова братца — раз, и улизнуть!

— Да как же, ваше сиятельство? — возразил Сен-При. — У одного маршала Даву семьдесят тысяч войска, у Жерома и Понятовского — более пятидесяти тысяч! Да еще дивизии Груши и Латур-Мобура. Я, как начальник вашего штаба, обязан вам донести: против наших менее чем сорока тысяч — сто тридцать шесть тысяч вражеских сил! Ну, сбросьте тридцать тысяч на больных и отставших — все равно перевес. Куда ни уходи, а они настигнут.