Однако общность написания всё равно существенно облегчает взаимные контакты между странами региона. Дело в том, что не только в корейском, но и в других языках Дальнего Востока заимствований из китайского – фантастическое количество. Обычный корейский газетный текст примерно на три четверти состоит из таких заимствований. Поэтому если все слова китайского происхождения записывать иероглифами, то иероглифы составят примерно половину текста. Именно половину, а не три четверти, поскольку, как мы уже говорили, суффиксы и окончания всё равно записываются корейским алфавитом. Так образованные корейцы и писали до середины нашего века (до конца XIX века они вообще обычно писали на древнекитайском).

Однако после 1945 г. началось постепенное вытеснение иероглифики и укрепление позиций корейского алфавита. С особой скоростью процесс этот пошёл в 1960 и 1970-е годы. Тогда индустриализация привела в город массы крестьян, которые в прошлом не имели возможности изучить иероглифику, но довольно быстро смогли научиться читать и писать на хангыле. Большую роль сыграла и шумная кампания сторонников корейской национальной письменности, объединённых в так называемое Общество хангыля. В результате их активной пропаганды, во многом поддерживаемой как правительством, так и националистической интеллигенцией, многих корейцев удалось убедить в том, что полное вытеснение иероглифики и переход исключительно на алфавитную письменность является не только безусловным благом, но и проявлением «истинного корейского национального духа».

В результате этой активной пропаганды удалось добиться изъятия иероглифики из программ начальной школы, хотя в средней школе она изучается по-прежнему (официально утверждённый иероглифический минимум составляет около двух тысяч знаков). Произошёл также и переход на алфавитную письменность почти всех публикаций, предназначенных для «простого народа». В то же время значительная часть специальной литературы и официальных материалов, адресованных представителям экономической, политической и культурной элиты, по-прежнему пишется смешанным письмом с очень широким использованием иероглифики. Во многих начальных школах учителя также продолжают преподавать иероглифы, делая это как бы полулегально. Вызвано всё это отнюдь не консервативностью и упрямством сторонников старинной письменности.

Дело в том, что, вопреки националистической пропаганде, внедрение алфавита отнюдь не является безусловным благом, на что указывают и продолжающие своё сопротивление сторонники широкого использования иероглифики. В своих статьях и выступлениях они подчёркивают, что иероглифика, во-первых, является системой письменности, общей для всех стран Дальнего Востока – Китая, Японии, Кореи, Тайваня, Сингапура, Гонконга и, исторически, Вьетнама. Сейчас укрепление экономических связей между этими странами является одной из важнейших задач их внешней политики. Однако отказ Кореи от иероглифики во многом подрывает подобные связи и затрудняет взаимопонимание между корейцами и их соседями. Второй аргумент, высказываемый в пользу сохранения иероглифики, заключается в том, что она делает «прозрачной» этимологию слов, позволяет легко понимать их происхождение и, при необходимости, просто создавать новые слова и выражения из китайских корней. По сравнению с новообразованиями из корейских корней или заимствованиями из западных языков такие неологизмы отличаются краткостью и удобством в использовании. В-третьих, без иероглифики понимание специальных текстов попросту невозможно из-за очень распространённой среди научных терминов омонимии (ситуации, когда два слова с разным значением произносятся одинаково). В-четвёртых, наконец, знание иероглифики – это необходимое условие для понимания старой корейской культуры.

Как было устроено образование в Корее во времена правления династии Ли, в XV-XIX веках? С определённой долей натяжки можно сказать, что и в те времена в Корее существовали начальные, средние и высшие учебные заведения. Примерным аналогом нынешней начальной школы тогда была деревенская школа «содан», средней школе более или менее соответствовали уездное государственное училище «хянгё» и частная школа при конфуцианском храме «совон», а корейским университетом (или, скорее, Академией государственной службы) был Сонгюнгван. Разумеется, это сравнение – очень приблизительное. Аттестатов зрелости в старой Корее не выдавали, и решение о том, принять ли ученика в ту или иную школу, зависело в основном от учителя, который при этом в первую очередь обращал внимание на уровень знаний и способностей кандидата.

И тем не менее, что-то в этом сравнении есть. Путь к вершинам знаний для большинства корейцев начинался в их деревенской школе «содан» (в переводе с древнекитайского – «зал книг»). Для подавляющего большинства учеников – детей зажиточных крестьян – этот путь там же и оканчивался, ведь в доиндустриальную эпоху получить полноценное образование и в Корее, и в иных странах могли только очень и очень немногие – от силы 1–2% населения. Тем не менее, в целом по уровню образования страны Дальнего Востока вообще, и Корея – в частности существенно опережали тогдашнюю Европу и Россию. Уже с XVI века начальная школа «содан» была нормой в каждом крупном корейском селе. Содержала школу обычно сельская община, корейский «мир», хотя иногда школу основывали местные богачи, чтобы учить в ней своих детей. Впрочем, и в такие частные школы всё равно часто брали способных ребят даже из самых бедных семей. В корейской деревне понимали: выучить способного мальчишку (о девочках, понятное дело, речи и не было) – это сделать выгодное капиталовложение. Если в будущем мальчишка станет чиновником, затраты вернутся сторицей, ведь он будет помогать односельчанам в решении их дел и проблем, походатайствует за них в губернском городе, а то и в столице. Поэтому-то в старой Корее даже существовало нечто вроде системы стипендий, которые платили крестьянские общины особо одарённым детям из бедных семей.

Из этого, впрочем, уже ясно, чему и зачем учились в старой Корее. Главная цель всей системы образования заключалась в том, чтобы подготовить конфуцианского чиновника, который был бы «слугой королю, отцом крестьянам», и который владел бы всеми необходимыми будущему управленцу знаниями. Что же требовалось от чиновника и интеллигента (две этих социальных группы в старой Корее практически сливались в одну)? В первую очередь – знание философии, истории, литературы, теории государственного управления. Однако все эти премудрости содержались в книгах, которые были написаны исключительно на древнекитайском языке. Язык этот (в Корее его называли «ханмун», в Китае – «вэньянь») вплоть до конца XIX столетия играл в странах Дальнего Востока такую же роль, что и латынь в Европе, был единственным языком высокой культуры, науки и государственного делопроизводства. В этом отношении, кстати, Корея не отличалась ни от Японии, ни от Вьетнама, ни даже от самого Китая, для необразованных жителей которого этот язык уже к X веку стал совершенно непонятен.

Поэтому основное содержание старокорейского «начального и среднего образования» сводилось к овладению древнекитайским языком. Корейской письменностью занимались как бы между делом, особого внимания ей не уделяли. Столь же подчинённую роль играла и арифметика. Учили древнекитайский способом скучным, тяжёлым, но до крайности эффективным – заучивая наизусть пространные тексты на этом языке. Заодно и иероглифику запоминали, ведь, чтобы владеть древнекитайским на приличном уровне, надо знать не менее 4 тысяч знаков! В школе ученики сидели на полу, перед низкими столиками, и с утра до вечера зубрили тексты, повторяя их вслух десятки и сотни раз. Заунывное бормотание, доносившееся со школьного двора, с давних времён считалось символом мира и процветания: ведь если дети ходят в школу – в стране спокойствие, если деревня может школу содержать – она не так уж и бедна.