Шрифт:
Тут все начали громко хохотать, а когда Эмиль сорвал с себя шапку, он понял — почему. Наверно, они думали: «Это ж надо рехнуться, ему в невесты — пасторшу, нет, это слишком!» А вообще-то, может, они думали, что пасторша вообще уже никому в невесты не годится. Наверное, она и сама так думала, поскольку лицо у нее было багрово-красное, а вид такой, будто ей стыдно.
— Вон оно как… — протянул Эмиль.
Он медленно подошел к пасторше и стал прямо перед ней; видно было, что он чуть колеблется. А гости так и покатывались с хохоту, им было жутко смешно. Но никто бы не сказал, что пасторше это пришлось по душе, да и пастору тоже.
— Бедный Эмиль! — пожалела мальчика жена пастора. — Разве у тебя нет десяти эре, чтобы откупиться от меня?
— Ясное дело, есть! — заявил Эмиль. — Но я и не подумаю откупаться!
И мигом вскарабкался на колени к пасторше.
Тут все даже икнули от удивления: что это с мальчишкой, никак чокнулся?
Но Эмиль сидел как ни в чем не бывало. Он ласково посмотрел пасторше в глаза, а потом вдруг обнял ее за шею и крепко поцеловал восемь раз подряд.
Тут снова раздался взрыв хохота — еще громче, чем прежде. Но Эмиль спокойно сполз с колен пасторши — он нацеловался всласть.
— Нечего жадничать! — заявил он. — Раз у меня теперь есть невеста, значит, есть! Никуда не денется!
— Хи-хи-хи! — надрывался торпарь из Кроки, хлопая себя по коленям. Да и все гости до единого хохотали просто неудержимо. Ну уж этот Эмиль, подумать только, устроить представление с самой пасторшей! Хотя, конечно, получилось страшно весело! Так думали абсолютно все.
Но папа Эмиля очень разозлился: ведь никому не дозволено так вести себя у него на пиру!
— А ну замолчите! — приказал он. — Нечего смеяться!
И положил свою грубую ручищу на головку Эмиля:
— А это ты вроде по любви сделал, Эмиль! Ты — хороший мальчик… иногда.
— Конечно, он хороший! — поддержала папу Эмиля пасторша. — Самый лучший во всей Лённеберге!
Лицо Эмиля озарила улыбка. Он так радовался, что готов был подпрыгнуть до потолка. И вовсе не потому, что его похвалила пасторша. А потому, что так сказал о нем его папа. Подумать только, его папа считает, что он — Эмиль — хороший! Подумать только, он считает так, — пусть хоть один раз в жизни!
Но настал вечер, было уже поздно. Пир подошел к концу, а пастор затянул обычный свой псалом, тот, который всегда пели в Лённеберге, когда пора было разъезжаться по домам.
От нас уходит светлый день, К нам не вернется он… —благоговейно запели гости; теперь все они наигрались до изнеможения.
И еще на этом самом пиру они придумали пословицу, которая потом долгое время повторялась в Лённеберге:
«„Нечего жадничать!“ — заявил Эмиль, когда целовал пасторшу».
Пурга кончилась. И когда сани одни за другими, звеня колокольчиками, спускались вниз с каттхультовских горок, стоял ясный, красивый зимний вечер, а дорога была хорошая и накатанная. Альфред с Эмилем, стоя на конюшенной горке, смотрели, как все гости отправляются в путь, а последними — пастор с пасторшей.
— Как-то немного непривычно мне целовать пасторш, — задумчиво произнес Эмиль. — Но раз дело сделано — значит, сделано!
— Целых восемь раз! — восхитился Альфред. — Разве нужно было столько?
Эмиль в раздумье глянул вверх, на звезды. Нынешним вечером они так ярко сияли над Каттхультом!
— Кто знает, — сказал он под конец, — может, мне больше никогда в жизни не придется целовать ни одну пасторшу! А надо попробовать все, что только есть на свете!
— Да, может статься, так оно и будет, — согласился Альфред.
На другое утро Эмиль отправился в столярную, чтобы вырезать деревянного старичка, которого не успел сделать вчера вечером. Теперь он принялся за работу. И ему показалось, что старичок получился очень хороший. Ну просто вылитая пасторша!
Эмиль оглядел своих деревянных старичков. Ведь он так радовался им! И он вспомнил, что сказал ему однажды Альфред. О детях, которые, может, у него когда-нибудь будут. Поэтому он взял обрезок доски среднего размера и гладко-гладко обстругал ее. Затем он крепко прибил ее к стенке над полкой с деревянными старичками.
«Она будет висеть тут до скончания мира», — подумал он.
И столярным карандашом начертал на доске свою волю:
МОИ ДОРОГИЕ ДЕТИ!
ЭТИХ СТАРИЧКОВ ВЫ МОЖЕТЕ ОСТАВИТЬ СЕБЕ НА ПАМЯТЬ О ВАШЕМ ОТЦЕ ЭМИЛЕ СВЕНССОНЕ.