Наряду с внутренним содержанием книги он ценит книгу и как экземпляр:

Книга для Пруста приобретает предметное значение, и ценность этого предмета обусловлена его соотносимостью с индивидуальным существованием, из чего возникает уникальность предмета, рождается его аура. Книги, попадающие в сферу личного опыта человека, замечает Пруст,

Точно так же и Беньямина в книге интересует неповторимость, начиная с ее уникальности как авторского замысла, воспринимаемого и трактуемого множеством читателей, и заканчивая единичностью книги-объекта, книги-вещи, о чем он достаточно подробно пишет в уже упомянутом эссе «Я распаковываю библиотеку». Выступая в качестве собирателя библиотеки, Беньямин выделяет функцию коллекционирования. Позиция коллекционера важна для него потому, что открывает особые стороны во взаимоотношениях книги и человека. Основное в представлении коллекционера, считает Беньямин, заключается в том, что свою судьбу имеют не столько книги, сколько их «отдельные экземпляры», и самое главное событие в судьбе каждого экземпляра, по его мнению, – это «встреча» с самим коллекционером и с его личной коллекцией. Владение коллекционера «являет самую глубинную связь с вещами: не то чтобы они в нем оживали, скорее он сам живет в них» (444).

Таким образом, для Беньямина и Пруста книга – вместилище времени индивидуального бытия, моментов личностного существования.

Подводя итог, можно сказать, что образ Пруста, который создает Беньямин, оказывается не статичным, не законченным, подвижным. Беньяминовский портрет Пруста не обведен четким контуром, он может постоянно наполняться новым содержанием – в зависимости от тех замечаний по поводу прустовского творчества, которые содержатся в других трудах Беньямина, или от тех рассуждений, которые по тому или иному поводу появляются в контексте его творчества. Часто Беньямин, подобно Прусту, создает ткань своих текстов из аналогий, ассоциаций, соединяя воедино разные, отдаленные друг от друга, кажущиеся случайными вещи, явления, имена (Бодлер – Кафка – Пруст – Лесков), исходя из убеждения в существовании единого, объединяющего бытийного первоначала. Сказать, чье участие – Пруста в формировании взглядов Беньямина на искусство или Беньямина в истолковании произведений Пруста – было более значительным, сложно. Ясно одно: и то и другое, безусловно, заслуживает внимания и изучения.

У нас мало сведений о том, как состоялось знакомство Беньямина с Жоржем Батаем и Пьером Клоссовски. Я присоединяюсь к точке зрения Жан-Мишеля Пальмье, который полагает, что отношения, завязавшиеся между Беньямином и членами Коллежа социологии, могут быть воссозданы «в теоретическом плане, лишь исходя из последующих точек сближения, которые можно обнаружить в их сочинениях» 313 . Но что же в точности известно об этих встречах?

Выехав из Германии в марте 1933 года, в 1934-м Беньямин избрал местом своего изгнания Париж; год спустя он познакомился с Пьером Клоссовски – на одном из собраний антифашистской группы «Контратака», где присутствовали и другие немецкие изгнанники. Известно, что временное примирение Батая и Бретона, на основе которого сложилась группа, в скором времени обнаружила свою нежизнеспособность. После провала и роспуска группы весной 1936 года Беньямин, движимый неутолимым любопытством (оно было одной из постоянных черт его характера), а также очарованный интеллектуальной аурой Батая, с которым он уже встречался в залах Национальной библиотеки, с 1937-го становится прилежным и тем не менее критичным слушателем заседаний Коллежа социологии. Иными словами, в это время его тянуло скорее к Батаю, нежели к Бретону. Имел ли тут место некий поворот? Думается, что нет. Беньямин открыл для себя сюрреализм в 1927 году, в ходе своего предыдущего пребывания в Париже. «Парижский крестьянин» (1926) Арагона стал для него настоящим откровением: мифология современного города, феерии из стекла и стали, сверхизобилие торговых галерей – словом, вся эта метафизика места, воплощенная в романе – вызвали в нем своего рода озарение, из которого и родился замысел написать книгу о парижских пассажах. Замысел, ставший, как известно, бесконечным «долгостроем», где все, как у Бодлера, становится аллегорией: «Passagen-Werk» восходит к сюрреалистическому повествованию о Париже. Беньямин не мог не загореться от этих строчек Арагона:

Невозможно переоценить все то, чем обязан Беньямин сюрреализму. Тем не менее очарование, которое вызвал в нем «Парижский крестьянин», не помешало критику обратить внимание на некие слабые места сюрреалистического образа. Последний, разумеется, способен раскрыть «революционные энергии обветшалости», взрывную силу, которая дремлет в глубине изношенных вещей – «тех вещей, что уже начали умирать»; но вместе с тем сюрреалистический образ остается в плену онирического мира фантасмагорий. Чего ему недостает – и что Беньямин обнаружил у Пруста, – так это плана ясного бодрствования, сознательного припоминания. Бретон зря старается «обогатить революцию силами опьянения и сновидения» 315 ; сюрреалистический образ, полагает Беньямин, не способен деконструировать (Auflosung) мифологию в пространстве истории, если последняя сама не складывается в виде созвездия, констелляции припоминаний и состояний пробуждения. Напомним, что беньяминовская теория диалектического образа строится на столкновении трех элементов: сюрреалистического образа, прустовского образа и аллегории Бодлера, где находит продолжение проблематика барочной аллегории, концептуализированной в работе 1928 года «Происхождение немецкой барочной драмы». Такова в общих чертах эпистемологическая конфигурация, которая служит остовом для книги о пассажах.