Однако напрасно я винил себя и притворялся, будто испытываю отвращение. На самом деле мне стало легче, с души спал мучительный груз, исчез непрерывно давивший кошмар. Это убийца, мерзкий, жестокий убийца, который носит чужую смерть на острие ножа, просто так, за слово или за золото, всем сердцем я хотел, чтоб это было так, и я смогу тогда от него избавиться. Хотелось, чтобы пришло облегчение, и это удерживало меня здесь; я вытравлю его из себя, позабуду о безумной вчерашней ночи, огнем опалившей все, что было неприкосновенным. А убийца всего лишь несчастное существо, и безразлично, плюну я на него или пожалею, он может вызвать у меня только сострадание или презрение.

По приглушенным голосам, возбужденно гудевшим, словно тихий ветер (он мог принести и бурю и штиль),— голосам, полным ненависти, тревоги, трепетного любопытства, запаха крови, потаенного восхищения, в которых звучала готовность к насилию и мести, я понял, что ведут убийцу. Об этом свидетельствовали лихорадочные жесты, беспокойное топтание на месте, то и дело кто-то оглядывался при приближении новых людей, судорога сводила голоса, лишая их звука, перехватывая дыхание. В полной тишине раздавались шаги по плиткам коридора, и, не поднимая головы, я попытался уловить, одинаковы ли они по звучанию, а потом между двумя солдатами увидел его, вначале ноги — они были обуты, я поднял взгляд выше, ничего не помню из вчерашнего, кроме белой рубахи и заострившегося лица, руки его были связаны крест-накрест, посиневшие, с набухшими венами, их я не помнил совсем, взгляд мой остановился на худой шее, мне надо было уйти раньше, и без спешки, без особого усилия я перевел глаза на его лицо. Это был не тот человек, не вчерашний.

Я знал это, прежде чем увидел его.

Убийца стоял в центре круга бледный, спокойный, мне даже показалось, будто он ухмыляется уголками тонких губ, ему безразлично, что с ним происходит, возможно, он доволен, что люди на него смотрят. Солдаты раздвинули толпу и ввели его в комнату, где лежало тело убитого купца.

Я пошел по коридору, меня это не касалось. Я не удивился тому, что это оказался не он, в самом деле, это было бы невероятно, но я хотел, чтоб так было, ждал чуда. Может быть, я был несправедлив к нему, а может быть, и нет, я пытался связать внешние причины, забывая все, что сегодня утром и ночью думал о нем. Дело, однако, заключалось вовсе не в нем, а во мне. Я хотел освободиться от него. Это уже вторая попытка уничтожить его, наказать себя, стереть след, который он оставил. Я слишком был занят им, он настолько увлек мой дух, что я стал сомневаться, даже пожелал ему убежать от погони и сохранить свободу, подобно неукрощенной реке. Существовала одна возможность, редкая и необыкновенная, которую следовало сохранить. Так я считал и тут же раскаялся. Он вступил в мою жизнь в минуту слабости и был причиной и свидетелем предательства, мимолетного, но истинного. Поэтому мне хотелось, чтоб именно он оказался убийцей, тогда было бы легче. Убийство менее опасно, чем мятеж. Убийство не может служить примером и побуждать к действию, оно вызывает осуждение и презрение, его совершают внезапно, когда забывают о страхе и совести, оно омерзительно, это страшное напоминание о живучести низменных инстинктов, которых люди стыдятся так же, как стыдятся недостойных предков и родственников-преступников. А мятеж заразителен, он сродни геройству и, может быть, таковым и является, ибо сопротивление и несогласие привлекательны, их несут пылкие головы, погибающие за красивые слова, они все ставят на карту, ибо у них все ненадежно. Поэтому тот беглец так привлекателен, ведь иногда привлекательной и прекрасной кажется любая опасность.

Отец стоял посреди комнаты, он молча вошел в дверь и ждал.

Я знал, что нужно сделать — подойти и обнять его, не медля и не колеблясь. Тем самым все между нами было бы решено самым лучшим и самым простым образом, я развязал бы все узлы, свои и его, и после этого мы почувствовали бы себя сыном и отцом. Но трудно было протянуть руки и обнять этого седого человека, который совсем не напрасно стоит посреди комнаты, боясь этой встречи. Мы оба были взволнованы, не знали, как вести себя и что сказать друг другу, между нашей последней встречей стояли многие годы, и каждому из нас хотелось скрыть, что жизнь развела нас в разные стороны. Долгое мгновение мы смотрели друг на друга, лица его коснулась старость, взгляд был прикован ко мне, от того, прежнего, ничего не осталось, все приходилось домысливать: острые застывшие черты, твердый голос, простота сильного человека, которому не мешают руки, я пытался представить его себе таким, каким долго носил в памяти. И один бог знает, каким он увидел меня, что искал и что нашел. Мы были чужими людьми и не хотели этого показать, мучительно тревожила мысль о том, что должно было быть, что мы могли, а чего не могли сделать.

Я нагнулся, чтоб поцеловать ему руку, как полагалось сыну, но он не разрешил, мы схватили друг друга за локти — просто знакомые, и это, пожалуй, было лучше, стало теплее и как-то естественнее. Но когда я почувствовал его еще сильные руки на своих, когда я вблизи увидел его серые влажные глаза, когда вдохнул его крепкий, дорогой мне еще с детства запах, я позабыл о нашем смущении и, как ребенок, прильнул головой к его широкой груди, вдруг растроганный чем-то, что считал давно исчезнувшим. Может быть, меня взволновало, что я прикоснулся к нему, возможно, это прикосновение оживило затаившиеся воспоминания, запах озера и колосьев, а быть может, виной всему было его волнение, я чувствовал, как у него дрожит ключица, в которую я уперся лбом, я был не властен над своими чувствами, природа одолела меня, и из глаз моих потоком полились слезы. Продолжалось это мгновение, и не успели еще просохнуть слезы, как я уже устыдился своего забавного детского поступка, ибо он не соответствовал ни моему возрасту, ни одеянию, что я носил. К своему удивлению, спустя много времени я вспоминал эти минуты своей постыдной слабости с чувством бесконечного облегчения: на какое-то мгновение я ушел от всего и вернулся в детство, под чью-то защиту, освобожденный от груза лет, событий, поисков мучительной определенности, все было отдано в более сильные, чем у меня, руки, я был ребенком, которому не нужна сила, он защищен всемогущей любовью. Я хотел рассказать отцу, как вчера вечером я бежал по улицам, напуганный грешным возбуждением людей, один, отравленный странными мыслями, так бывало всегда, когда я был растерян и несчастен, словно бы тело искало выхода из мучений, и все это из-за брата, а он, отец, тоже приехал ради него, я знаю, и я хотел рассказать ему, как в текии укрылся беглец, и я не знал, что делать, во мне все сместилось, поэтому я пытался наказать и себя, и беглеца сегодня утром, сейчас, хотя теперь это не имеет значения, ничто больше не стоит на своем месте, и вот я ищу прибежища на отцовской груди, как когда-то в детстве.

Но схлынула нежность, быстро, как сверкание молнии, я увидел перед собой старого человека, взволнованного и напуганного моими слезами, я сам понял, как это несерьезно и как они неуместны. Они могут убить в нем всякую надежду, ведь он думал только об одном. Или он может решить, что я ничего не добился в жизни, а ведь это неправда. Мне было ясно, что он ничего не поймет из того, что я хотел сказать ему, и не только хотел, а просто страстно желал этого, как может желать ребенок или немощный человек: только сразу же помешали бы его полные ужаса глаза и всегда настороженный мой разум. Мы ждали друг от друга одного и того же, он — надеясь на мою, я — на его силу, и оба были бессильны, и вот что наполняло печалью эту ненужную встречу.

Я спросил, почему он не пришел в текию, ведь у нас останавливаются даже незнакомые путники, а он знает, как бы я обрадовался. Люди тоже удивятся, зачем он искал ночлега в другом месте, мы же не рассорились, не забыли друг друга. Да, на постоялом дворе неудобно, хан — пристанище для разного люда, он годится лишь для тех, у кого нет близких, бог знает кто туда приезжает, кто уезжает — разный нынче народ пошел.

Но на все мои упреки, отодвигавшие то, что должно было наступить, он отвечал одно: поздно приехал вчера вечером, боялся помешать.

Когда я спросил, знает ли он об убийстве в хане, он махнул рукой. Знает.

Перебраться в текию не согласился, после полудня он отправится назад, переночует у свояка в деревне.

— Останься на день-другой, отдохни.

Снова отмахнулся он и покачал головой. Прежде он говорил красиво, не спеша, на все находил время, укладывая слова в тщательно подобранные фразы, покой и уверенность излучало его тихое, неторопливое повествование, оно возвышало его над происходящими явлениями, держало всех в напряжении, он верил в звук и смысл слов. Сейчас этот беспомощный жест означал капитуляцию перед жизнью, отказ от слов, которые уже не смогут ни воспрепятствовать несчастью, ни объяснить его. И он отгораживался этим жестом, прятал свою растерянность от сына, с которым разучился разговаривать, прятал свой ужас от города, встретившего его преступлением и тьмою, свою беспомощность перед бедами, омрачившими старость. Он хотел только одного — сделать свое дело, ради которого пришел, и сразу же бежать отсюда, из этого города, который лишил его всего, что у него было: сыновей, уверенности, веры в жизнь. Он оглядывался по сторонам, смотрел под ноги, сжимал изуродованные пальцы, прятал глаза. Мне было жалко его и грустно.