– Я архитектор Зигварт и работаю в Эберсгофене.

Алиса отшатнулась, ее лицо стало ледяным, и она в безмолвном удивлении смотрела на архитектора.

Он понял ее молчание и медленно произнес:

– Вы, по-видимому, знакомы с моим именем, графиня? Может быть, вам уже называли его?

– Да! – жестко ответила Алиса.

– В связи с именем Гунтрама?

– Да! – И Алиса отошла от Зигварта еще дальше, как будто одна его близость была уже ей оскорбительна, и смерила его с головы до ног презрительным взглядом.

– Предоставляю вам судить как вам угодно, – произнес Зигварт, глаза которого загорелись гневом. – Но иногда можно и ошибаться. Смею спросить, угодно ли вам и теперь, чтобы я проводил вас?

Его слова прозвучали с язвительной горечью.

– Благодарю вас, господин архитектор!

Алиса надменно кивнула головой.

– Имею честь засвидетельствовать вам свое почтение, графиня.

Зигварт пошел обратно прежней дорогой, но вскоре остановился и оглянулся.

Графини уже не было видно, она скрылась за поворотом дороги, очевидно, торопясь уйти от него подальше. Лицо Германа покрылось смертельной бледностью. Значит, и здесь его уже успели оклеветать и очернить! Стоило ему назвать свое имя, чтобы от него тотчас отвернулись. Конечно, в доме Берндта говорили о нем и Гунтраме и тоже осудили, не выслушав. Старая песня!

В голове Зигварта роились отчаянные мысли. «Где есть воля, найдется и путь»? Вот он хотел самостоятельно устроить свою жизнь, пробить себе дорогу, не щадил энергии, а в результате – лямка, которую он ежедневно тянет в Эберсгофене. Нет, все-таки лучше уйти куда глаза глядят. Но тут в нем проснулся прежний протест: он должен заставить всех поверить ему! Да, всех, и эту графиню, стоявшую перед ним с презрением в гордых, холодных глазах, отшатнувшуюся от него, как от прокаженного…

На следующий день около полудня к дому госпожи Герольд подъехала охотничья коляска, из которой выскочил молодой человек и осведомился, дома ли архитектор Зигварт.

Хозяйка, выходившая в эту минуту из кухни, ответила утвердительно и, указав посетителю, как пройти на лестницу, посмотрела ему вслед с явной благосклонностью. Какой красивый, ловкий юноша!

Герман рисовал, сидя за письменным столом. Услышав стук в дверь, он равнодушно произнес: «Войдите!», но, узнав входившего, быстро вскочил со стула. Гость запер за собой дверь и спокойно сказал:

– Здравствуй, Герман! Так вот где мне удалось разыскать тебя!

– Что привело вас ко мне, господин поручик Гунтрам?

Гость подошел к нему с самым беспечным видом.

– Честь имею кланяться! Поручик Гунтрам, находящийся в настоящее время в отпуске в Графенау. А ты за эти два года не разучился ворчать? И все из-за какой-то глупости, раздутой потом в настоящий пожар? Жаль, что меня тогда там не было, но я только что перевелся в Мец, когда ты вернулся в Берлин и поднял весь этот шум. Я моментально написал тебе, но ты рассвирепел, как медведь, и полез даже на меня. Какой жалкий конец для нашей чудной, веселой поездки в Швейцарию!

– Не лучше ли нам оставить этот тон, совсем не подходящий к теперешним нашим отношениям? Еще раз спрашиваю вас, господин поручик, что вам от меня угодно?

– Да перестань же наконец! – воскликнул Гунтрам, начиная сердиться. – Я пришел к тебе выкурить трубку мира, а ты снова грозишь мне томагавком. Я запрещаю называть меня господином Гунтрамом и господином поручиком. Мы находимся в таких отношениях…

– Находились! – резко прервал его Зигварт. – Мне казалось, что в письмах мы вполне выяснили наши отношения.

– Об этом тебе лучше бы не напоминать мне! – серьезно заметил Гунтрам. – Помнишь, что ты написал мне тогда?

– Разумеется, помню все от слова до слова.

– Так ты, должно быть, забыл, что я сын своего отца. Сперва я рвал и метал, потом вспомнил, что ты друг моей юности. Я пришел в себя и бросил твое мерзкое письмо в огонь.

– Очень великодушно! К сожалению, я не могу ответить тем же. То, что разделило нас тогда, разделяет и теперь.

– Нас вообще ничего не разделяет. Ты рассорился с моим отцом, но черт с вами, разве это касается меня? И я не могу разобраться в вашем споре! Вероятно, вы оба правы.

– Да, тогда ты очень удобно объяснил себе все, – с горечью возразил Герман. – Я, мол, так долго был учеником твоего отца, и это отразилось на моей работе. Бессознательное подражание, сходство замысла! Все это так понятно! Вовсе не стоило поднимать из-за этого такой шум. А я тебе говорю, что дело обстояло иначе.

– В таком случае оставим его в покое, – воскликнул Адальберт. – Тогда я молчал, потому что на такие письма, как твое, не отвечают, всякому другому я ответил бы револьверной пулей. Но теперь все это поросло травой забвения, и вот я здесь. Не старайся выпроводить меня, я не уйду, пока ты не образумишься.