– Адальберт, успокойте отца. Мы лучше оставим вас одних.

Молодой человек как будто сразу не понял обращенных к нему слов. Он был бледен как мертвец и произнес упавшим голосом:

– Да, пожалуйста, оставьте нас.

Морленд, Берндт и Зигварт вышли из беседки и направились в замок. Несколько минут они шли молча, потом коммерции советник остановился и протянул Герману руку, говоря:

– Прошу у вас прощения, мы были к вам глубоко несправедливы, эта сцена разъяснила мне все. Но тогда я вас совершенно не знал, между тем как человек, обвинявший вас, много лет считался моим другом.

– Я вполне понимаю вас, – ответил Зигварт, – вы не могли судить иначе. А теперь мне приходится просить у вас прощения за неприятную сцену, свидетелем которой я заставил вас быть. Мистер Морленд взял всю ответственность на себя, но без вас как свидетеля мы не могли обойтись.

Берндт был, очевидно, тронут этими словами. Он посмотрел на шурина, однако тому и в голову не пришло извиниться, и он спокойно произнес:

– Это был единственный выход, следовательно, было необходимо поступить именно так. Ну, на чем же вы остановились, мистер Зигварт?

– Судебное разбирательство дела не даст никаких результатов, – быстро перебил его Берндт, – для этого необходимы или неопровержимые доказательства, или чистосердечное признание, на которое, конечно, нельзя рассчитывать.

– Я знаю, – возразил Зигварт, – но пока мне достаточно, что вы признали мои права, господин коммерции советник. Благодаря вам мое произведение увидело свет. Мне приходится отложить на некоторое время полное оправдание, так как каждый сделанный мной в этом направлении шаг может пагубно повлиять на судьбу Адальберта, а он товарищ моей юности.

– Я сказал бы, что он был им, – резко заметил Морленд.

– Нет! Только что происшедшая сцена, конечно, разлучит нас, но Гунтрам всегда останется для меня тем, кем был, и я сделаю все, что могу, чтобы избавить его от самого худшего.

– Это очень благородно. – У Берндта при этих словах скатился камень с души, и он, сердечно пожав Зигварту руку, направился к замку, между тем как Морленд с Зигвартом повернули к выходу из парка.

– Ну, – проговорил американец, когда они остались одни, – кажется, мы победили.

– И этим я обязан вам! – воскликнул Герман. – Это была ваша идея.

– И вполне удачная! Этим пока дело и кончится. Мой шурин прав, судом пока ничего не добьешься. Мы нашли моральные доказательства, а юридические привести не можем. Пока вам придется ограничиться тем, что я на вашей стороне. Это будет тоже иметь свои результаты.

– В этом я не сомневаюсь, но Адальберт?

– Он получил суровый урок, который не повредит ему. Но довольно об этом. Я на днях сообщу в Равенсберг о том, что здесь произошло, и в Берлине тоже следует как-нибудь завести об этом речь. Тогда эта история стала известна только узкому кругу, следовательно, достаточно выяснить ее именно там. Ведь уезжая со мной, вы хотите оставить за собой чистое имя?

– Если я уеду, – повторил Зигварт, но американец не обратил внимания на это «если» и спокойно продолжал:

– А потом я должен вышколить вас по-своему. Вы неподатливая гранитная глыба с торчащими во все стороны выступами и острыми углами, да еще, кроме того, вся поросшая немецкой сентиментальностью. Все это необходимо удалить. Это очень романтично, но совсем не годится для жизни за океаном. Вас надо сначала хорошенько обтесать и отшлифовать, тогда из вас выйдет толк.

Зигварт не возражал, а только спросил:

– А когда я окажусь тем, кем вы во что бы то ни стало хотите меня сделать, будете ли вы испытывать ко мне что-либо, помимо делового интереса?

– Нет, – последовал холодный ответ. – Но тогда вы об этом меня и не спросите.

– Тогда я предпочитаю сохранить ваше теперешнее участие и свою неподатливость. Оставьте упрямую гранитную глыбу такой, какая она есть. Острые углы и выступы больше ей подходят, а из мха, которым она обросла, может когда-нибудь вырасти елочка, настоящее стройное деревце, на вашем отшлифованном, отполированном камне ей не вырасти… а было бы жаль молоденькой елки!

Американец посмотрел на Германа и покачал головой, что он делал всякий раз, когда «этот человек» становился ему непонятным, потом он серьезно произнес:

– Да, это было бы очень жаль. А теперь отправляйтесь в Эберсгофен.

В последующие дни в Графенау произошло много неожиданностей. Архитектор Гунтрам внезапно уехал вместе со своим сыном, даже не повидавшись с Берндтом. Вероятно, он сам понял, что после происшедшего инцидента всякая попытка оправдаться будет бесполезна.