Рубцова. Много дадут ли?

Потаповский. Тела первого секретаря обкома у них нет. Пусть смотрят, изучают орденоносца.

Молчание.

Рубцова. Слышишь, что говоришь?

Потаповский. Слышу-слышу. (У окна.) Вон шумит народ итальянский. Вон перед нами Ноев ковчег разукрашенный плывет без нас — и ничего, не тонет! Слышала, на скольких языках там поют-ликуют? А у нас что там? В снегу не шарят — топоры не ищут? Как хлеба не будет — начнут рубить! Самая сладость-то начнется: над барами-то потешиться, белую косточку ломануть в двух местах, а! А бары-то кто-о? Господа? Не мы ли с тобой? Терпению-то ихнему предел наступит быстрее, когда страха-то нет, а! Он ближе-то подступает — предел. Отсюда, издалека, виднее — начнется, Нинка, через год-другой начнется! Неужели ж ты этого не чувствуешь? Ведь ты же сама волчица, такая сильная, умная! Я ж тебя за это полюбил! Породу твою хотел приручить, служить заставить. Почему молчала, что замужем, почему?

Рубцова. Да ладно… какой он муж!

Потаповский. Во-о-олк, говоришь? Волк! Загнали Потаповского! Нет! Надо нам погулять, надо! Радости тогда у них большой не будет! Не хотел быть волком, а выучили меня загонять, душить, рвать зубами… Зачем? Кого? Тоска мучает, страшная тоска… Куда бежать от нее, Нинка? Все бросил, всех забыл, только плел эту интригу, чтоб тебя сюда вытащить! Кто знает, как оно повернется? Будет хоть в камере что вспомнить!

Рубцова. Какая камера? Не бойся… тебя уж забыли все, а ты каяться собрался…

Потаповский. А знаешь, чего боюсь больше всего? Знаешь, какую картину вспомнил тут ночью… Лет пятнадцать назад… ехали после пленума по Садовому… зампред совмина, Кравченко, волгоградский первый и я… Дождь стеной. У светофора встали. И прямо к стеклу — старик, стучит, просит что-то… Может, сослепу, думал — такси, может, больной… кто знает. Поехали — я оглянулся: остался он посреди дороги… машины кругом… Вспомнил, спрашивается, к чему? Может, ты проедешь….

Рубцова. Алексей Николаевич, беда с тобой?

Потаповский. Да, беда. Что делать, жизнь кончается — вот и вся беда. Забыла меня?

Рубцова. Как забыть? Мне восемнадцати не было, ты меня чуть не задушил, когда насиловал. Кожаный диван я помню…

Потаповский. Значит, ты не любила?

Рубцова. Я с тех пор только боялась тебя. Никакой такой любви я не знаю и не знала никогда.

Молчание.

Потаповский. Зачем же остаешься? Не надо, езжай.

Рубцова. Зачем ты от себя отрекся? Тебя нельзя узнать, Алексей Николаевич. Другой кто-то пре до мною в твоей маске стоит. Давай поедем вместе домой! Возьмешь внуков, пройдешь с ними по Москве.

Потаповский. Закончили разговор.

Входит Таня с букетом и коробками.

Таня. Я заставила вас ждать? Пришлось дать несколько поручений секретарю. (Рубцовой.) Цветы вам. А это передайте от меня той женщине, Хлое, — это для ее друга.

Рубцова. Розы — не мои цветы. Но ничего-ничего, я приму и это передам, спасибо.

Таня. Секретарь отправился в «Марко Поло»: на всякий случай пусть приготовят самолет. Может быть, мы улетим ночью? Полдня проведем в Маратео — вечером будем в Риме.

Молчание.

(Рубцовой.) Вы устали еще больше, мне кажется.

Молчание.

Рубцова. Это впечатления от карнавала, большие впечатления…

Потаповский (с трудом). Сказать по совести, ничего подобного я тоже не ожидал. Особенно, когда пошли эти рыцари.

Таня. Мне больше всего понравились дети, девочки с флейтами.

Рубцова. И все-таки где-то итальянцам изменяет вкус, от кое-каких изображений стоило бы отказаться — недоумение вызывает.

Потаповский. Когда мы на парадах своих трактора какие-нибудь тащим, итальянцы, наверно, думают: чего это русские так трактора уважают?

Таня. Эта символика идет у итальянцев из древности: карнавалы устраивали после сбора урожая. Это символика плодородия, полноты жизни.

Потаповский. Конечно, у каждого народа свои обычаи.

Молчание.

Рубцова. Тут вас искали подруги.

Таня. Какие подруги? (Пауза.) Мне звонила жена американского посла — спасибо, мне уже передал секретарь. Нельзя сказать, чтобы мы были близкими подругами…