Раздорский. Да, я ем! Поешь и ты.

Зудин. Спасибо, я сыт…

Раздорский. Хороший балык… Повар доказал мне свое мастерство — сваял разнообразные блюда в эпоху распада нашей империи. Если бы он приготовил это в эпоху ее расцвета, я бы не удивлялся бы. Тогда у него под рукой была флора и фауна порабощенных народов. Все стекалось под кремлевские стены! Смотри, какой он молодец — украсть он украл, и дал украсть товарищу. Вся наша убогая народная мудрость тут видна на столе. Вся философия. Ведь это все трижды украли и за все это трижды платили…

Зудин. Почему ты ешь здесь, в темноте? Ты что, шакал?

Раздорский. Не только шакалы, фотографы тоже закусывают в темноте.

Молчание.

Ты разве не ешь ночью?

Зудин. Ночью? Я обычно к вечеру уже все съедаю. Некоторые структуры, конечно, могут себе позволить есть круглые сутки, но в наше время простой человек…

Раздорский. Слушай, простой человек, ты зачем вернулся?

Зудин. Не для того, чтобы ссориться с тобой…

Раздорский. Тогда сядь, молчи и рта не открывай!

Зудин. Сидеть в темноте и слушать, как у тебя желудочный сок бурлит в животе — не очень заманчивая перспектива.

Раздорский. Пошел ты к черту! Я тебя уже и не ждал. Ко мне сюда полсаратова пришло. Времени на тебя больше нет!

Зудин. Мне есть, что тебе сказать.

Раздорский. Не надо. Ты стал нудным, Лева. Как только ты начинаешь говорить — я вижу холодную полудохлую рыбу на дне… Она произносит свои пресные проповеди… всяким шакалам, волкам, крокодилам…

Зудин. Интересный у тебя получился водоем… шакалы плавают в скафандрах, что ли?

Раздорский. Тебе виднее… Это ты назвал меня шакалом.

Зудин. Я сказал только, что шакалы едят ночью…

Раздорский. Закрой затвор, Зудин!

Зудин. Я не называл тебя шакалом!

Раздорский. Простую радость — пожрать ночью и ту вы у нас, шакалов, хотите отнять. Представь, встанет шакал часика в три ночи. Ломоносов спит. Собака проснется, придет к тебе, сядет и будет смотреть в лицо. Не потому, что голодная. Потому, что любит по-человечески, за компанию, посидеть с хозяином на кухне. Найдем в холодильнике какую-нибудь пищу. Сидим и тихо едим в темноте. Зачем мне свет! На что мне еще смотреть, Лева! Я уже все видел! Лева, я входил туда, куда остальным смертным входить не полагалось. Власть, деньги, что они значат без славы… Я был всем им нужен…

Зудин. Я встречал в газетах твою фамилию под фотографиями…

Раздорский. Понимаешь, я был этим людям нужен — я знал их настоящие лица. А миллионы их узнавали только по фотографиям. Я, Лева, был кремлевским фотографом, потому что умел делать из них красавцев… знал, как наложить глянец на их рожи. Многие прошли передо мной. Весь этот паноптикум я узнал изнутри. Столько крутится вокруг меня больших и малых негодяев. Ночью глаза отдыхают. Если за окном старый наш друг Куинджи приходит по крышам, тогда я выпиваю еще и водочку. Сидишь, смотришь на потолок, поймаешь на нем полосу света и думаешь — фонарь далеко… Ветер, если его качнет, то свет по стеклу размажется, а тут полоска ползет по-другому. Туг уже небесное тело играет.

Молчание.

Зудин. Ну говори… говори…

Молчание.

Раздорский. Помнишь, почему мы запечатывали Кушакову под ночь? Из темноты выступала линия ее груди, как возвышенность… как поверхность какой-то планеты, по которой никто не ходил ногами.

Молчание.

Свет нам тут не нужен. В тарелку с закуской я не промахнусь, друг мой Лева. Принеси рюмку — я налью…

Зудин уходит и возвращается.

В левую руку перекинь — мне так ближе… Взял?

Зудин. Она постоянно в левой… Я пью с левой руки.

Раздорский. Правильно, ты же левша! Все не как у людей…

Зудин. Только мне много не наливай. Ты налил? Я не понял…

Раздорский. Сколько тебе? Полрюмки… четверть?

Зудин. Ты что, на слух определишь уровень?

Молчание.

Льешь мне на руку.

Раздорский. У тебя рука дрожит, шизофреник! Ты можешь взять рюмку двумя руками?

Зудин. Взял.

Раздорский. Левее. Еще левее…

Молчание.

Что ты там держишь?

Зудин. Фужер.

Раздорский. Фужер?

Зудин. Это бокал.