До сих пор помню, как мой враг надрывно скулил, сбитый на пол неожиданным ударом под дых после того, как я недрогнувшей рукой указал дверь, за которой он прятался, двоим озверевшим от вина и ярости рыцарям, о чьих нестандартных увлечениях был прекрасно осведомлен. Но долго стоять за дверью не стал — не садист я, и удовольствия от чужих мучений не получаю. Да и не это было главное.

Под утро я пришел посмотреть на него. Услышав в углу шорох и тихое «з-з-за что?», с ледяным спокойствием посмотрел в темноту, зная, что заплывшие синяками глаза смотрят на меня, и отчеканил:

— Ты потерял совесть и подставил моего хозяина перед его друзьями. Ничего более.

Ни-че-го. Говорить ему «вспомни Клайва» я не хотел, не мой это стиль. «Ничего личного» — вот мой стиль.

Я теперь был старшим оруженосцем. Вусмерть пьяный и очень благодарный за поимку вора хозяин вчера меня и произвел, не отходя от стола. Я подошел поближе, непроизвольно поморщился. Жалкое зрелище. Я не жестокий, я понимал его чувства и вполне искренне не радовался при виде трясущегося в темном углу, судорожно вздыхающего комочка истерзанной плоти.

Балласт. Который, упав, уже не поднимется.

В роль я быстро вошел, как никак, старший, и могу быть снисходительным.

— Прибери здесь все и умойся. Сегодня о тебе не вспомнят, можешь отдыхать. Я прикрою, в случае чего. Переломов нет?

— С-сука…

— Значит, нет. Если что, ребятам свистни, помогут.

— Т-тебя уроют.

Ага, уже урыли. Не для того я целый год времени не терял. А это тупое ворье в упор не видит, с кем имеет дело. Вместо ответа я, насвистывая, вернул на место перевернутый табурет, поставил на него специально купленную у городского алхимика очень дорогую и очень хорошую, волшебную заживляющую мазь и сказал дружелюбно:

— Береги попку. Пригодится еще.

Да, я сволочь. Но на самом деле, я потратил на мазь для этого ублюдка половину будущего месячного жалованья. Никто, кроме меня, о нем не позаботился бы, всем было бы наплевать, не он первый, не он последний. Так и сдох бы в грязной каморке с задницей наизнанку. А мне этого было уже не нужно. Я его наказал. Отнял у него надежду пробиться, и правильно сделал, потому что дерьмом он был редкостным, таким нельзя ходу давать.

Но потом едва не дошел до греха. Когда, уходя, услышал за спиной сдавленное «п-п…р… и д-дружок твой…». Аж сердце зашлось, в груди стало горячо, а перед глазами поплыл туман. И я представил в деталях, как возвращаюсь, двумя ударами выбиваю зубы, ставлю на колени, задирая голову и ору: «Заткни свое вонючее е…о, рыцарская шлюха!» И имею его.

Но я давно научился быть выше оскорблений, на всех нервов не напасешься. И не был я уверен, что способен на насилие. Поэтому, лишь разрешил себе снисходительно улыбнуться.

— Я понимаю, детка, тебе не терпится. Но хорошенького понемногу.

Получив свободный день, я пришел к Клайву на могилу, долго лежал там, разговаривал, травинку покусывал. Как будто мы рядом. Но не плакал, нет. Не плакал.

Что-то в горле у меня… пересохло…

Это был один из тех сомнительных поступков, за которые, видят боги, мне не страшно ответить перед самым суровым судом.

Так вот и живем. Но вообще-то, я воспоминаниями жить не люблю. Это весна на меня влияет.

А еще я снял в городе квартиру. Не шикарные апартаменты в доходном доме, а две комнаты в мансарде у обычной квартирной хозяйки, ворчливой вдовы таможенного чиновника, которой я хорошо плачу не только за идеальную чистоту и хорошую домашнюю еду, но и за скромное умалчивание о своем постояльце и его гостях. Бывают гости, чего уж там. Мне нравится иногда бывать в городе, сменив форму Девятки на что-то менее бросающееся в глаза. Ходить вечерами по мощеным брусчаткой, наполненным вечерним гомоном улицам, захаживать к Дункану, делать мелкие покупки у припозднившихся торговцев, приходить домой, съедать пяток фаршированных перцев, запивая их первоклассной сливовой наливкой, слушать хозяйкино бухтение, послушно поднимать ноги, когда она метет полы, валяться с книжкой у камина или тупо глядеть на звезды в большое мансардное окно над кроватью. Я там отдыхаю от работы, от всего этого дерьма, от этих рож придворных. Потому что все труднее и труднее дается игра лицом, так и хочется иногда показать им, кто они есть. Эйлин, Эйлин, умничка ты моя, что же ты со мной сделала…

Один раз идиллия была нарушена, когда уже освоившийся в этом «грязном» районе Грейсон, как-то по-своему поняв мой вчерашний полупьяный бред (не пить с Грейсоном!), явился с двумя размалеванными, беспрестанно хихикающими девицами. Хозяйка была обезврежена ласковой просьбой сходить в подвальчик за настойкой, девицы, получив на чай, выпровожены, а Грейсон обозван олухом. Потому что ничего ТАКОГО я не говорил — я, конечно, больной на голову, но не настолько. Я понимаю — мальчики. Я понимаю — девочки. Но чтобы вот так — это моветон. А если Грейсон что-то не так понял, то только из-за собственных дурных наклонностей.

А как приятно быть там одному, когда не спится. Нигде не убьешь бессонные часы так, как там. Можно слушать шум дождя и звуки порта, когда подует западный ветер. Чувствовать, как уходит головная боль. Вспоминать. Думать. Анализировать. Вдыхать этот особый портовый запах — смесь водорослей, рыбы, дегтя, опилок и мокрых пеньковых канатов, в который иногда вклинивается аромат специй из Калимшана, или кожи, когда разгружают судно из Уотердипа. И тогда хочется, как четырнадцать лет назад, побежать, затеряться среди пестрой толпы пассажиров, не зная, что тебя ждет впереди…