Главный принял такое решение: станция отправляется на космодром без комплексных испытаний. Самолетом. Там сразу — комплекс. Это позволит наверстать потерянные дни. Здесь же, на заводе, после сборки следует проверить герметичность в барокамере, и все. Вот на эту последнюю заводскую операцию и оставалась последняя ночь.

В цех пришли Константин Давыдович, Глеб Юрьевич, Милуня, несколько проектантов. Пожалуй, из всех наших специалистов больше всех за свои творенья болели проектанты. Ну что им было делать в цехе? Сборка закончена. Времени — около одиннадцати вечера. Сидели бы дома, как некоторые другие (при этом я невольно вспомнил недобрым словом одного из конструкторов, только что пришедшего в наше ОКБ, возомнившего о себе черт знает что и в шесть вечера сказавшего, что в цех он не пойдет, потому что у него окончен рабочий день. «Долго с такой моралью он у нас не проработает», — подумал я). Так нет, пришли. И знаете, в такие моменты невольно теплое чувство наполняет грудь, чувство благодарности. Понимаешь, что сборка — это не только производственный вопрос, проблема не только конструкторов, не только ведущего, но и проектантов, стоявших у самых истоков…

По цеховому пролету к станции, стоящей на подставке, позвякивая звонком и постукивая, подошел большой мостовой кран. Замер над ней. Крюк медленно опустил подъемную траверсу — четырехлапого металлического паука с тросами на концах. Еще несколько минут — и Саша Королев, хлопнув два раза в ладоши — сигнал крановщику, — жестом показал: потихоньку вверх. Станция оторвалась от подставки, медленно поплыла вверх и вперед, к барокамере в конце пролета.

Я подошел к Константину Давыдовичу и Глебу Юрьевичу. Милуня стояла чуть в сторонке вместе с двумя проектантами. Все смотрели на станцию, плывшую под потолком цеха. Молчали. И вдруг Константин Давыдович тихо, мечтательно так произнес:

— Какая же все-таки красавица получилась… И за что же нас все время так ругают?

Да, теперь это был не чертеж. В металле станция была еще красивее. Законченность, целесообразность форм, серебристо-белый корпус, отливающие яркой голубизной солнечные батареи, и на этом серебристо-бело-голубоватом, как алые маки, — предохранительные колпачки на научных приборах, реактивных соплах системы ориентации.

Глеб Юрьевич снял очки, зачем-то протер чистые стекла тщательно выглаженным носовым платком, поднес его к глазам. Опять надел очки.

— Нет, не понимал я до конца ее красоты в чертеже. Вот где красота! А сколько нервов, сколько переживаний… — Он замолчал, словно с трудом что-то проглатывая. — Действительно, как красив аппарат, когда он продуман, а не сляпан, когда он выстрадан…

— Ну что ж, считаю, что можно по домам. Здесь нам больше делать нечего. Ведь раньше утра вакуумщики не закончат? — Константин Давыдович вопросительно посмотрел на меня.

— Да, вы правы. До утра. Если все будет в порядке.

— Так, значит, по домам? Ведь завтра на самолет?

— Константин Давыдович, я только позвоню Главному…

— Ну, зачем его беспокоить? Ведь первый час ночи.

— Нет, он велел, как только в камеру поставим, в любое время ему позвонить.

— Дело ваше, а я бы его беспокоить не стал.

Попрощавшись с товарищами, я пошел к телефону. Почти у самой двери кабинета начальника цеха я скорее почувствовал, чем услышал, что меня кто-то догоняет. Оглянулся. Милуня. Широко открытые глаза, румянец во всю щеку.

— Мне очень неудобно обращаться к вам с просьбой, может быть, вы и помочь не сможете…

— Да в чем дело, Милочка? Что стряслось? Станцию украли?

— Вечно вы шутите. Я серьезно…

— Так в чем же дело, говори. Или я сам должен догадаться?

— Я услышала, что вы сейчас Сергею Павловичу будете звонить, и хотела очень попросить вас: узнайте у него, можно мне полететь на космодром, а то, я знаю, он женщинам…

— Милуня! Дорогая! Ну неужели ж это такой неотложный вопрос, что о нем надо говорить Главному в первом часу ночи? И при чем здесь он? Это можно и без него решить.

По растерянному лицу Милочки я понял, что она совсем забыла и про ночь, и про то, что я буду звонить Главному не в кабинет, а на квартиру.

— Извините, пожалуйста… Я действительно не подумала. Конечно, конечно…

И Милуня чуть не бегом бросилась к выходу.

На космодром мы вылетели следующим вечером, как любил Сергей Павлович («Зачем тратить днем дорогое время?»). И хотя на этот раз летели без него, но все равно ночью. В самолете все свои — ученые, инженеры, испытатели. Все те, с которыми вместе мы провели последние недели, дни и ночи в цехе.

О чем говорить? Все переговорено. Да и усталость дает о себе знать. Через час после взлета почти все спали. Мне повезло. Кресло, в котором я устроился, имело приятную неисправность — откидывалось назад больше обычного, а сзади никто не сидел. Так что, откинув спинку, я устроился с комфортом и уснул. Как спал, не помню, но, наверное, как принято в таких случаях говорить и писать, как убитый.

Привела меня в состояние бодрствования на шестом или седьмом часу полета хорошая встряска. Самолет болтало. Посмотрел в иллюминатор: внизу тьма кромешная, ничего не видно. Значит, летим где-то над пустыней, а может, над Аралом. На востоке начинает алеть тоненькая-тоненькая ленточка. Наступает день. И опять хлопоты, опять заботы… А мне, Глебу Юрьевичу и многим другим — забот вдвое. Недели две назад на космодром улетела «Луна-2». Ее старт 12 сентября, а старт «Луны-3» — 4 октября. Разница всего три недели. Придется как-то выкручиваться, уделять время и той и другой станции. Ведь обе наши, обе родные!